стало опять такъ ясно и радостно, что онъ готовъ былъ обнять Алешу и излиться ему…
— Алеша, — началъ-было онъ ласково, но сейчасъ-же остановился.
«Нѣтъ, я ему ничего не скажу, — проговорилъ онъ про себя. — Ему не до того.»
— Ахъ, Николаичъ, — вскричалъ Карповъ, поднимая голову. — Благую часть ты избралъ, что никогда не путался съ бабами, да и не будешь съ ними путаться. Эта практика помогла мнѣ распознать, со всею ядовитостью, какъ безсмысленно треплемся мы…
— Кто мы? — добродушно спросилъ Прядильниковъ.
— Ну, коли не мы, такъ вы. Ты дѣлецъ, я бум-млеръ, а нелѣпость выходитъ одна и та-же. Только ты весь свои вѣкъ не почувствуешь настоящей трагедіи жизни, а предо мной она уже предстала.
— Да ты просто отъ того хандришь, Алеша, — началъ Прядильниковъ очень кротко — что ничѣмъ заняться не хочешь.
— Молчи, христа-ради! — вскричалъ Карповъ и подскочилъ на мѣстѣ. — Не повторяй ты этой пошлятины. Не о себѣ самомъ скорблю я, братъ Николаичъ. Неужели ты думаешь, что у меня не хватаетъ смѣкалки, какъ устроить свою жизнь путемъ честнаго труда?
Онъ произнесъ послѣднюю фразу декламаторскимъ тономъ и расхохотался.
— А если смѣкалка есть, — вымолвилъ Прядильниковъ — такъ что-же ты не начинаешь?
— Пойми ты, мнѣ тошно видѣть, что ни въ комъ и нигдѣ нѣтъ капли жизненнаго фермента.
— Какого такого фермента? — повторилъ Прядильниковъ съ наивнымъ недоумѣніемъ.
— Ты спрашиваешь, какого? А вотъ такого, чтобы я, шелопай, но не потерявшій еще ни умишка, ни чутья правды, ни чувства красоты, могъ, когда ему надоѣсть его шелопайничанье, воодушевиться однимъ только примѣромъ живыхъ людей и найти себѣ дѣло. Гдѣ-же эти живые люди, гдѣ они? Нѣтъ ихъ. Кругомъ мертвечина, только она прикрывается обличьемъ живаго дѣла. За кого ни возьмись, каждый дѣлецъ. Онъ разрывается на части, онъ нуженъ всѣмъ и каждому. Въ своихъ собственныхъ глазахъ онъ особа, подпора обществу, воротила, безъ котораго все станетъ. А я подойду къ нему, обнюхаю его, распластаю и покажу тебѣ, что онъ гнилушка, дрянь безсмысленная, маріонетка! Гдѣ-же ему увлечь меня своимъ примѣромъ, если онъ въ моихъ глазахъ хуже всякаго послѣдняго проходимца? И знаешь что, Николаичъ, — продолжалъ Карповъ, пододвигаясь къ Прядпльникову и беря его за руку — пока ты былъ божьей коровкой, я надъ тобой хоть издѣвался, но, грѣшный человѣкъ, завидовалъ тебѣ подчасъ. Нужды нѣтъ, что ты мололъ безъ помолу и отдавалъ себя въ крѣпостное услуженіе разнымъ тузис-тымъ мазурикамъ, во твое донъ-кихотство наполняло тебя. Ты просиживалъ ночи напролетъ. Ты чуть сухотки не схватилъ… Во всемъ этомъ была жизнь, глупая, призрачная, но все-таки жизнь. А теперь…
— А теперь? — повторилъ Прядильниковъ, и голосъ его дрогнулъ.
— Теперь, братъ, ты — дѣлецъ!
— Какой-же я дѣлецъ? — пробормоталъ Прядильни-ковъ.
— Не такой еще, какъ всѣ прочіе, но можешь сдѣлаться такимъ-же. Ты поступилъ очень умно, что пересталъ изображать изъ себя божью коровку. Тебѣ давно подобало начать взиманіе процентовъ съ твоего умственнаго капитала. Ужь, конечно, тебѣ, а не твоимъ бывшимъ паукамъ, слѣдуетъ играть роль въ дѣловомъ мірѣ. Все это такъ. Но разъ ты попалъ на эту зарубку, ты съ нея не соскочишь. Она тебя будетъ все больше и больше засасывать. Ты сдѣлаешься практикомъ, тебѣ некогда будетъ оглянуться на самого себя, тебѣ некогда будетъ даже жаловаться на свою одинокую долю, на отсутствіе радости, на то, что никогда не зналъ никакой личной утѣхи…
— Алеша, — прервалъ Прядильниковъ, опуская низко голову, — ты ошибаешься.
— Въ чемъ я ошибаюсь? — спросилъ рѣзко Карповъ.
— Я совсѣмъ не такъ несчастенъ…
Онъ не договорилъ и отвелъ лицо свое отъ взглядовъ Карпова.
— Знаю, что ты теперь доволенъ. Тебя тѣшитъ сознаніе, что ты больше не Донъ-Кихотъ. Ты начинаешь имѣть пріятныя ощущенія дѣльца. Но вотъ это-то и приведетъ тебя къ мертвечинѣ.
— Ты меня не понялъ, — продолжалъ шопотомъ Прядильниковъ — я хотѣлъ тебѣ сказать о другихъ совсѣмъ радостяхъ.
— Какихъ?
Карповъ оглянулъ Прядильникова и чуть замѣтно усмѣхнулся.
— Ты насчетъ любви? Ты втюрился въ Евдокію! Я это знаю.
— Не говори такъ, Алеша, — почти просительнымъ тономъ промолвилъ Прядильниковъ.
Лицо его такъ вдругъ измѣнилось, что Карповъ поспѣшилъ прибавить:
— Ты на мои жаргонъ наплюй. Оскорблять тебя я не намѣренъ. Но развѣ не правда, что эта любовь втянула тебя, какъ слѣдуетъ, въ дѣла?
— Да, — чуть слышно выговорилъ Прядильниковъ.
— !і хоть-бы ты наслаждался съ любимой женщиной, а то ты пробавляешься до сихъ поръ невинными сантиментами.
Прядильниковъ вскочилъ съ дивана и весь выпрямился.
— Какое тебѣ дѣло, — вскричалъ онъ раздражительно — пробавляюсь я платонизмомъ или нѣтъ? Если ты никогда не дорожилъ твоими привязанностями, то я не хочу, слышишь-ли, не хочу профанировать ихъ. Ну-да, я наслаждаюсь, слышишь, наслаждаюсь вполнѣ; я счастливъ, какъ ты никогда не бывалъ. Я живу и не нуждаюсь въ твоемъ сожалѣніи!
Карповъ изумленно глядѣлъ на Прядильникова, на его лицо, искаженное гнѣвомъ, на его выпрямившуюся фигурку.
— Ты счастливъ? — спросилъ онъ: — ты наслаждаешься? Она тебя любитъ и живетъ съ тобой? Что-же ты мнѣ этого раньше не сказалъ? И прекрасно.
— Да, да, — продолжалъ прерывающимся голосомъ Прядильниковъ. — Я хочу быть счастливъ, а ты погрязъ въ развратѣ…
— Ха-ха-ха! — разразился Карповъ, вставая съ дивана. — Нельзя-ли не такъ грозно, Николаичъ. Если ты, дѣйствительно, счастливъ, такъ, по крайней мѣрѣ, не глупи. Но знай, что твоя любовь не спасетъ тебя отъ мертвечины. Уже лучше дѣлайся ты опять божьей коровкой. Говорю тебѣ это не изъ зубоскальства, а отъ чистаго сердца.
— Я не хочу слушать твоего вранья! — отрѣзалъ Прядильниковъ. — Я вижу, что для тебя пѣтъ ничего святаго. Оставь меня въ покоѣ! Я буду жить, какъ мнѣ хочется.
— Живи, — отвѣтилъ спокойно и сухо Карповъ и началъ раздѣваться, глядя на выбѣжавшаго изъ комнаты Прядильникова.
XVI.
Долго не спалъ Прядильниковъ, не спалъ и Карповъ, не спала и Авдотья Степановна. Дежа въ кровати, она спрашивала все себя: правда-ли, что «Николаичъ» сдѣлался ея возлюбленнымъ? То, что вышло между ними сегодня, случилось такъ неожиданно… Еще сегодня утромъ она никакъ-бы не повѣрила, что къ вечеру Прядилыіи-ковъ займетъ около нея прежнее мѣсто Карпова. Но и теперь, среди ночнаго раздумья, чувство ея казалось ей самой чѣмъ-то очень страннымъ.
Она перестала уже спрашивать себя: продолжаетъ-ли любить по-прежнему Алешу или нѣтъ. Она знала, что Карповъ къ ней больше не вернется. Съ этимъ фактомъ она успѣла помириться. Злобствовать, мстить она не могла. Много сдѣлала и личность Прядильникова, который въ самыя трудныя минуты былъ около нея. Хотя онъ и негодовалъ на Карпова, но Авдотья Степановна все-таки видѣла въ немъ Алешина друга. Ея чувство къ Карпову переходило мало-по-малу въ материнскую заботливость. Но она все чаще
