худым, неуловимо элегантным человеком лет пятидесяти. Он напоминал какого-то известного индийского киноактера — худощавым смуглым лицом, на котором неуместными и неожиданными казались полные, женственного рисунка губы.
— Это Мирза, — сказала Анжела, интонационно отсекая от нас двоих присутствие этого человека. — Ну, читай дальше.
— Очень приятно, — сказал Мирза, протягивая мне странно горячую, точно температурную руку. — Творите, значит? Ну, творите, творите…
Я вдруг ощутила запах спиртного, перебитый запахом ароматизированной жвачки, которую он как-то слишком оживленно для своего почтенного возраста жевал.
— Не мешай нам! — крикнула Анжела. — Пошуруй в холодильнике насчет ужина.
— Сию минутку! — с готовностью, возбужденно-весело отозвался Мирза. — Сей момент!
Словом, он был основательно пьян. И, судя по всему, не слишком удивил этим Анжелу. Тогда я поняла — кто он.
И правда, очень быстро он приготовил ужин, и когда позвал нас на лоджию есть — там стоял большой обеденный стол, — оказалось, что все уже накрыто, и умело, даже изысканно — с салфетками, приборами, соусами в невиданных мною номенклатурных баночках.
Когда мы поужинали и вернулись в гостиную, Мирза, надев фартук, стал мыть посуду, хотя, на мой взгляд, ему бы следовало принять горячий душ и идти спать. Но он не ушел спать, а все возился на кухне, гремел кастрюлями. И хотя он находился в собственном доме, меня не покидало ощущение, что этому, с первой минуты безотчетно симпатичному мне человеку некуда идти.
Час спустя явился Маратик, отец и его стал кормить. Я слышала доносящиеся из кухни голоса. Рявкающий — Маратика и мягкий, виновато-веселый голос отца.
— Опять?! Опять накиррялся? Как свинья!
И в ответ — невнятное бормотание.
— Дать?! — угрожающе спросил сын. — Дать, я спрашиваю?! Допросишься!..
Помнится, на этом эпизоде я попрощалась и ушла.
* * *
Литературный сценарий катился к финалу легко и местами даже вдохновенно.
Я отсекла все пейзажи, а вместо описаний душевного состояния героев писала в скобках: «На фоне тревожной музыки».
За большую взятку — кажется, рублей в шестьсот — мама воткнула меня в жилищный кооператив, в очередь на двухкомнатную квартиру, и мы ходили «смотреть место», где по плану должен был строиться «мой» дом.
В течение года, пока писался сценарий, снимался и озвучивался фильм, место будущего строительства несколько раз менялось, а мы с мамой и сыном все ходили и ходили «смотреть» разные пустыри с помойками.
— Место удачное, — веско говорила мама, — видишь, остановка близко, школа недалеко, и тринадцатым полчаса до Алайского рынка.
Мама с неослабевающим энтузиазмом одобряла все пустыри и помойки, и действительно — у каждого было какое-нибудь свое достоинство. Думаю, в глубине души маме необходимо было оправдать ту большую взятку, утвердить ее доброкачественность в высшем смысле, нарастить на нее некий духовный процент.
Когда дом уже построили и мы даже врезали в дверь моей квартиры новый замок, я вдруг уехала жить в Москву. Квартиру сдали в кооператив, взятка пропала. Мысль об этом просто убивала маму. Она часто вспоминала эту взятку, как старый нэпман — свою колбасную лавку, экспроприированную молодчиками в кожаных тужурках.
Потом я и вовсе уехала из России, что окончательно обесценило ту давнюю взятку за несбывшуюся квартиру, буквально превратило ее в ничто… Так орел, поднявшийся в небо, уменьшается до крошечной точки, а потом истаивает совсем. И хотя мама уехала вслед за мной, и другие денежные купюры осеняют ее старость, нет-нет да вспоминает она ту упорхнувшую птицу. А учитывая, что, по всей вероятности, я когда-нибудь умру, — Боже мой, Боже, — какой грустной и бесполезной штукой представляются наши взятки, как денежные, так и все иные…
* * *
Сценарий продвигался к концу, и, по моим расчетам, должна была уже возникнуть где-то поблизости фигура Верноподданного Еврея. Я озиралась, вглядывалась в окружающих, тревожно прислушивалась к разговорам — нет, вокруг было спокойно и даже благостно.
Наконец я дописала последнюю сцену — сцену любви, конечно же; в скобках написала: «Титры на фоне волнующей мелодии», и уже на следующее утро с выражением читала эту стряпню Анжеле. Иногда по ходу чтения она прерывала меня, как и положено соавтору и режиссеру.
— Видишь, морщины у меня вот здесь, под глазами? — спрашивала она вдруг, всматриваясь в зеркальце со свежим детским любопытством. — Знаешь почему? Я сплю лицом в подушку.
Я смиренно ждала, когда можно будет возобновить чтение.
— Ты никогда не спи лицом в подушку! — с горячим участием, даже как-то строго говорила она.
— Хорошо, — отвечала я покладисто. И продолжала читать. Выслушав последние страницы моего вдохновенного чтения, Анжела отложила зеркальце и спустила ноги с тахты, что придало ей вид человека, готового к действию.
— Ну вот, — проговорила она удовлетворенно, — теперь можно все это показывать Фаньке.
У меня неприятно подморозило живот, как это бывает в первой стадии отравления.
— Кто такая Фанька, — спросила я без выражения.
— Наша редактор. Баба тертая. Да не бойся, Фанька своя. Она хочет как лучше.
Я тяжело промолчала. Верноподданный Еврей всегда в моей жизни был «свой» и «хотел как лучше». Более того — В. Е., как правило, мне симпатизировал, а иной раз прямо-таки любил намекающей на кровную причастность подмигивающей любовью. Порой у меня с В. Е. происходили даже полуоткровенные объяснения — смотря какой калибр попадался, это зависело от должности, помноженной на степень творческой бесталанности…
Фанька, Фаня Моисеевна, оказалась величественной красавицей лет семидесяти с выпукло-перламутровыми циничными глазами. Такой я всегда представляла себе праматерь нашу Сарру. Говорила она хриплым баритоном и курила ментоловые сигареты.
— Ну что ж, неплохо… — затягиваясь и щелкая указательным пальцем по сигарете, сказала Фаня Моисеевна. — Эта любовная сценка в лифте, монолог этого мудачка-деда… неплохо…
На ее указательном пальце сидел массивный узбекский перстень с крупным рубином, схваченным по кругу золотыми зубчиками. Казалось, она и носит эту тяжесть, чтобы нагруженным пальцем сбивать с сигареты пепел.
— Неплохо, неплохо, — повторила она. — Только вот герой на «Узбекфильме» не должен быть евреем.
Это был абсолютно неожиданный для меня точный удар в тыл. Признаться, я возводила оборонные укрепления совсем по другим рубежам.
После секундного замешательства я спешно привела в движение некоторые лицевые мускулы, сооружая на лице выражение искреннего удивления, необходимое мне те несколько мгновений, в течение которых следовало дать отпор этому умному, как выяснилось, и подлому экземпляру В. Е.
Так комдив отступает с остатками дивизии, сильно потрепанной внезапным ночным нападением врага…
Словом, я подняла брови и несколько мгновений держала их на некоторой изумленной высоте.
— С чего вы взяли, что он еврей? — дружелюбно спросила я наконец.
Любопытно, что мы с ней одинаково произносили это слово,
