забрали удостоверение личности?
– Нет. Я не смогла его найти.
Он разразился глубоким горловым смехом, полным облегчения. Но так же внезапно, как рассмеялся, оборвал свой смех.
– Что сделал Кляйнхаус?
– Он сказал мне следовать за ним и вывел из здания. Потом приказал идти прямо домой.
– Боже мой! Он спас тебе жизнь!
– Даже не знаю, чем бы все кончилось, если бы не он. – Мы оба помолчали с минуту, мысленно представляя то, что знали наверняка. Меня бросили бы в камеру, откуда я вряд ли бы вышла. – Я думаю… начинаю думать, что, пожалуй, ему можно доверять.
– Возможно. – Он потер переносицу указательным пальцем. – Наверное.
– Он предупредил меня о приюте.
– Я же говорил тебе, что они следят за домом, – вполголоса проговорил мсье Ле Бользек, быстро оглядывая пустой магазин.
– Но если будет облава, они заберут детей. – Он посмотрел на меня грустными глазами, но ничего не сказал. – Я думала о том, что вы говорили, – продолжила я, пытаясь оценить его реакцию, понимая, что, как только расскажу ему, чем занимаюсь и что замышляю, пути назад не будет. – О том, что он чувствует себя виноватым и одиноким. И что его можно использовать.
– Использовать его? Разве я так говорил?
– Именно так.
– Мне жаль этого парня. Он кажется таким потерянным и да, одиноким, вдали от дома, вдали от своей семьи. К тому же он проявил себя храбрым, храбрее, чем я думал. – Мсье Ле Бользек пристально посмотрел в мое лицо. – Должно быть, ты ему очень нравишься, раз он пошел на такой риск.
Я почувствовала, что краснею.
– Может быть. – На самом деле я знала, что нравлюсь ему; я видела это в его глазах, когда он смотрел на меня так, будто искал во мне что-то – не спасение ли? При других обстоятельствах меня бы тоже потянуло к нему. Мне нравились его мальчишеские манеры, серьезный взгляд, выразительный рот. Но не об этом я собиралась сейчас говорить. Или даже думать, если на то пошло. – Мне интересно, могу ли я обратиться к нему за помощью.
– За помощью? Что ты имеешь в виду?
– То, что он сказал о приюте, и подозрения в том, что детей тайно вывозят, – все это правда. Я уже вывезла одиннадцать детей. И передала их нашему passeur. – Глаза мсье Ле Бользека округлились еще больше, и атмосфера стала удушливой. Я медленно выдохнула. – Я занимаюсь этим последние шесть месяцев. Никто не знает. Только женщины в приюте.
– Но, Элиз. – Его голос дрожал. – Если их арестуют, они заговорят. Они назовут твое имя.
Я кивнула, чувствуя, как страх поднимается из самого нутра.
– Я вынуждена пойти на этот риск. – Закрывая глаза, я проглотила свой ужас. – Думаю, можно использовать Себастьяна. Он мог бы вывести оставшихся детей. Их всего шестеро. Никто ничего не заподозрит, если немецкий солдат выйдет из приюта с детьми. Подумают, что он забирает их в лагерь.
– Ты не можешь просить его об этом!
– Думаю, что могу. – Я помолчала. – И думаю, что он согласится.
– Нет! Это может оттолкнуть его. – Он сокрушенно покачал головой, обхватив ее руками.
– Оттолкнуть?
– Да, если он решит, что мы его используем, он может нас сдать.
– Я не думаю, что он это сделает. Он сожалеет о том, что ему приходится носить эту форму.
– Сожалеть – это одно. А делать что-то – совсем другое. Он рискует своей жизнью.
– Как и мы! Каждый раз, когда веду детей на прогулку, я рискую своей жизнью, но потом думаю о них и о том, что бы я чувствовала, если бы сидела сложа руки. Мы должны делать все, что в наших силах.
– Ты права, но…
– Мы должны попросить его. Нельзя больше ждать, это рискованно.
– Я не знаю, Элиз. Мы должны быть уверены.
– Думаю, это стоит того, чтобы рискнуть. Ради детей.
– Возможно, но страх способен развязать язык даже лучшим из лучших.
– Вы же сами сказали, что он храбрее, чем кажется.
– Не лови меня на слове. Я знаю, что он пошел на огромный риск ради тебя на днях. Но не факт, что он сделал бы это снова.
– И все-таки я хочу попросить его. – Я говорила решительно, с большей уверенностью, чем чувствовала на самом деле. – Если ему удастся раздобыть машину, он сможет посадить в нее детей, там они переоденутся, и он привезет их сюда, высадит где-нибудь за углом. Мы спрячем их здесь на время, пока не договоримся с passeur. Подумайте сами. Никому и в голову не придет искать детей в книжном магазине. И если мы не сможем достаточно быстро найти проводника, попросим людей, которым доверяем, забрать детей.
– Нет, Элиз. Нет. Это слишком рискованно. Представь, что подумают люди, если узнают, что здесь проживают дети.
– Что же нам тогда делать? Просто ждать следующей облавы? – Глаза защипало от непролитых слез.
Он почесал бакенбарды, качая головой.
– Это слишком опасно. Чересчур опасно.
Я с трудом сглотнула. И ждала. Я знала, что он согласится.
– Дай мне подумать. Мне нужно подумать. Как мы будем искать passeurs? Возможно, сначала нам придется найти безопасные дома для детей. Мы должны действовать осторожно. Очень осторожно. И надо убедиться, что Себастьян действительно на нашей стороне.
– Я в нем уверена. Женщины из UGIF могут договориться с passeurs. У нас не так много времени. Что, если облаву устроят уже завтра?
– Терпение, Элиз. Терпение. Мы должны быть абсолютно уверены в том, что он с нами.
Париж, апрель 1944 года
Элиз
Каждый вечер после работы я ходила в книжный магазин, надеясь встретить Себастьяна Кляйнхауса. На третий день он появился. На этот раз я улыбнулась ему, когда он вошел. Будь он кем-то другим, хотя бы французом, было бы трогательно видеть, как загорелись его глаза, метнувшись ко мне.
– Bonsoir. – Я не смогла заставить себя произнести его имя. Я и так испытывала неловкость, привечая его. Две молодые женщины в задней части магазина пошептались друг с другом, а затем выразительно посмотрели на меня. Краска прилила к моим щекам. Это не то, что вы думаете, вертелось у меня на языке, я – француженка, патриотка.
– Bonsoir, Элиз. – При звуке моего имени, слетевшего с его губ, я невольно почувствовала себя предательницей, но не могла сказать наверняка, кого предаю: себя или его. Пришлось напомнить самой себе, что я делаю это ради детей. Только ради детей.
Женщины направились к двери, мимо мсье Ле Бользека, который стоял на стремянке и разбирал полки, мимо Себастьяна и меня. Они ушли, не
