какое довольствие? – не понял вопроса дневальный.
– Котловое, – пояснил Дима.
– Котловое-половое, – съерничал дневальный, – конечно, не поставили, но ты не ссы, пойдешь на завтрак с ротой, и я тебе пайку найду… Славка мой друг, понял?
– Понял, – ответил Веригин.
Все складывалось удачно. Он сходил на завтрак, вернулся в роту, в которой почти никого не было, и решил было перешить погоны, как прибежал дневальный и сказал, что командир роты зовет его в канцелярию.
Веригин не спеша подошел к зеркалу, оглядел себя с ног до головы, заправился и повторяя сквозь зубы:
– К торжественному маршу… побатальонно… на одного линейного дистанции… – двинулся в сторону канцелярии третьей роты.
* * *
На следующий день я появляюсь в роте за пятнадцать минут до подъема. Красноглазый и опухший после бессонной ночи, Тумашевский докладывает: «Происшествий не случилось, личный состав на местах… весь…»
– Как с курением?
– Нормально, пришлось кое-кого повоспитывать, но они против ничего не имеют… тут, как на работе, заработал – получил…
Я понимаю, что значит «повоспитывать», но опять представляю, что может сделать один незагашенный окурок с восемью десятками жизней, и действия Тумашевского не кажутся мне чрезмерными.
Пока дневальные будят бригадиров, а те, ругаясь, поднимаются, вспоминаю споры Силина и Шнуркова. В стройбате командиры редко спорят о существующих порядках: те, кто не сломался в первые годы службы, не написал рапорт об увольнении, не спился, окружают себя оболочкой невосприимчивости или начинают считать, что все, что имеет место в стройбате, – характерно для жизни вообще, так стоит ли чему-то удивляться и биться головой об стену. Правда, иногда глаза стройбатовских старожилов открываются. Чаще всего это бывает при столкновении с иной жизнью либо с приходом в стройбат новых людей со свежим взглядом на военно-строительные проблемы.
Видимо, таким человеком в замкнутом пространстве нашей «штаб-квартиры» оказался я, и Шнурков с Силиным стали выяснять – откуда и что берется.
– Все беды от контингента, – говорил Силин, словно был не самолетостроителем, а социологом, как Горбиков, – кого призывают к нам: нестроевиков, судимых, переростков, больных, дебилов…
– Ну ты загнул, – отвечал ему Шнурков, – где ты таких видел?
– А Белокопытов?
– Нашел дебила, – передразнил его Шнурков, – он не дебил и даже не дурак, он умнее нас с тобой… Но дело не в этом. Дело в том, что командиры реальной власти не имеют. Армия – как ни крути – дело подневольное. Она собирает в одном месте множество разных людей. Чтобы их сколотить, сделать боеспособными, нужна командирская жесткость: козой таких, как Володин, Ганиев и Белокопытов, не напугаешь, не заставишь их, как требует устав, точно и в срок исполнять приказания и приказы… Лишили командиров власти, а свято место пусто не бывает: подразделения – мужской организм, и в них если не командир власть, то тот, у кого кулак больше… Они становятся реальной властью.
– Ага, – радостно закричал Силин, – а говоришь, при чем здесь контингент…
Несмотря на то, что я «спровоцировал» эти споры, сам я в них не участвовал. Мои попытки объяснить стройбатовские беды более крупными проблемами, лежащими вне армии, воспринимались собратьями по оружию чуть ли не со смехом. По их мнению, несерьезно было объяснять армейские беды гражданскими причинами.
Ровно в семь ноль-ноль раздается команда «подъем», и рота начинает напоминать растревоженный муравейник. Приходится вмешиваться, строить всех, отчитывать, но не слишком строго, а затем объявить, что к девяти часам нужно «проснуться», навести порядок.
Пока в роте идет уборка, я иду в штаб, чтобы позвонить к себе в часть. С отрядом связаться не удалось: связь была «военная», и я сумел только дозвониться до политотдела и переговорить с дежурным. Слышимость была отвратительная, но он понял, что «у меня без происшествий», а я смог услышать от него, что в части у нас ЧП – в самовольной отлучке погиб военный строитель рядовой Уваров, вторая рота. «У Горбикова», – мысленно отметил я и пошел в боковушку, где завтракали Гребешков и Силин.
– ЧП во второй роте, – сказал я, – боец погиб в самоволке…
– Слава те Господи, – произнес в ответ Силин. – Я знал, что что-то должно случиться в праздники, а как же – ни один праздник еще благополучно не прошел… Хорошо, что не у нас…
– Да, – поддакнул Гребешков, – хорошо, что не у нас…
Втроем мы посочувствовали командованию второй роты и разошлись: я и Гребешков в клуб, Силин – в «штаб-квартиру» отлеживаться.
В девять я и Гребешков начали крутить ротные мероприятия. Мне пришлось тряхнуть стариной и показать технически правильное выполнение рывка полуторапудовой гири. Потом начались соревнования. Выступали все желающие. Конечно, было бы проще выбрать представителей бригад и провести соревнование между ними. Но цель соревнований была не в определении самого сильного бойца в роте. Цель была занять личный состав как можно дольше, так, чтобы у личного состава, как говорил Шнурков, «дурные мысли даже рядом с головой не стояли».
Итак, на первом этапе соревнований каждая бригада провела прикидку, выбрав самого сильного. На этом этапе было много смеха, бестолковщины, и приходилось быть начеку, потому что за гирю, поддавшись стадному энтузиазму, брались те, кто раньше ее в глаза не видел.
Второй этап был более интересным и менее опасным. Вскоре определились кандидаты на победу. Сначала это был Ганиев-второй, затем его на два рывка обошел Деладзе, но все знали, что есть еще Тумашевский. И вот он взялся за гирю…
Рвет бригадир плотников коряво, по-медвежьи неуклюже, неэкономно бросая гирю с плеча, вместо того чтобы аккуратно скатывать и не тратить лишней энергии.
– Четыре, пять, – считают все хором, и с каждой цифрой мощное, как выдох великана, «ух» раздается в расположении.
– Девятнадцать… у-ух… двадцать… у-ух… двадцать один… ух…
Так считали до тридцати, а затем перешли на обратный счет:
– Семь… ух… шесть… ух… пять… у-ух…
Столько оставалось Тумашевскому до побития рекорда Деладзе.
– Три… ух… два… ух…
Бригадир плотников уже выдохся: он больше привык к топору, чем к спортивным снарядам. Паузы между рывками увеличивались. Кисть плохо держала гирю.
– Один… ух…
Тумашевский сумел все-таки вырвать гирю еще один раз, и его бросились качать плотники. Вся бригада как один приняла в этом участие, и даже Кошкин с синяком под глазом, поставленным твердой рукой бригадира, мелькнул в толпе «качающих».
Я дал победителю кулек конфет и торт, все это мгновенно было уничтожено плотниками, а я до самого обеда выслушивал обиженных обладателей второго и третьего мест и их болельщиков. Они, стуча себя в грудь, клялись мамой и говорили: «Так нэ нада… за второй место тоже торт нада, за третий – тоже конфета…»
Потом был фильм, обед, сон, и я, уставший и
