Бернса. Медсестра ушла в больницу, а Джеков персонаж просыпается в ее спальне. Он замечает на стуле ее форму, вчерашнюю одежду. Он надевает ее и смотрится в зеркало – ну, вы уже все поняли, следует туча врезок из прошлого, всякие жуткие штуки, какие этот господин выделывал в женском платье.
Зрителям затем предлагают посмотреть на взрыв еще раз – только теперь как на финальную точку в жизни проститутки-трансвестита. И как только Максвини до такого додумался? Где он вычитал эту пошлятину? Только не у Берда, который писал: «В единый миг в Галифаксе погибло больше людей, чем в любой из налетов немецких бомбардировщиков на Лондон во Вторую мировую войну».
Джек терпеть не мог такие рабочие встречи – когда сценарий ему откровенно претит, а вот режиссер и идея самого фильма нравятся. Он знал, что его воспримут как капризную звезду, вмешивающуюся не в свое дело и пытающуюся переделать сценарий в собственных эгоистических интересах (ну конечно!). А в этот раз особенно – ведь Джек только что получил «Оскара» за сценарий и теперь будет учить Дуга Максвини писательскому ремеслу, забыв, что тот не новичок, а известный писатель.
Джек начал думать (еще в самолете), а за каким чертом он вообще собрался в Новую Шотландию, если не считать интереса к городу своего рождения. В самом деле, эта поездка может негативно сказаться на результатах терапии, как и предупреждала мексиканка-психиатр.
Джек поселился в отеле «Принц Георг», заказав столик в ближайшем ресторане под названием «Пишущая братия», который располагался точно напротив собора Святого Павла, где Уильям Бернс некогда играл на органе, а недалеко оттуда, на улице Арджайл, находился приходской дом при соборе, куда добрые англикане поместили беременную мать Джека. Возможно, там он и родился, ведь кесарева сечения на самом деле не потребовалось.
Собор построили в 1750 году из гальки, обшитой досками. В память о взрыве здесь оставили одно поврежденное стекло на втором этаже – прозрачное, со странным отверстием, по форме похожим на человеческую голову в профиль. Джеку показалось, что это профиль его мамы.
Орган в соборе Святого Павла с белыми и синими трубами был сооружен в память об органисте, умершем в 1920 году; еще одна табличка гласила:
Во славу Божию
А также в память о Натали Литтлер (1898–1963),
главном органисте собора в 1935–1962 гг.
Видимо, новый органист потребовался церкви как раз в 1962 году. Упоминаний об Уильяме Бернсе Джек на органе не обнаружил, и к лучшему, – Джек надеялся, что он еще жив. В Галифакс отец прибыл в 1964 году, а когда уехал – бог его знает. Кажется, сам собор забыл, что в нем играл Уильям Бернс.
Джек вышел из собора на Старое кладбище, что на Беррингтон-стрит, и повернулся лицом в сторону гавани. Он подумал, как все повернулось бы, останься они с мамой в Галифаксе, – вдруг им было бы тут хорошо.
Он сразу понял, что окно с пробитым профилем – куда лучший материал для фильма о катастрофе, чем дерьмо, которые выжал из себя Дуг Максвини. Джек чувствовал себя неудобно – в самом деле, провести столько часов в самолете, чтобы поучаствовать в деловом разговоре о фильме, который никогда не будет снят. По крайней мере, не будет снят с Джеком в роли переодетой шлюхи.
Хуже того, Джек совсем не хотел видеться с Дугом Максвини. Он решил, что просто объяснит все лично Корнелии Лебрен и этим ограничится. Джек хорошо знал, какого количества ненужных разговоров можно избежать, если сразу выложить все начистоту.
Корнелия остановилась в одном с ним отеле, но Эмма научила его выражать мысли в письменном виде – особенно когда эти мысли нелицеприятные. До обеда у Джека как раз нашлось время вернуться в отель и излить на бумаге все, что он по-хорошему должен был сказать Корнелии по телефону, не покидая Лос-Анджелес.
Джек объяснил, что в Галифакс его привели личные причины, однако с фильмом он не намерен иметь ничего общего, потому что сценарий превращает трагедию в фарс. Он написал, что ему нравится капитан Медек как персонаж, ему было бы интересно узнать об этом человеке побольше; отметил, что его, Джека, лицо весьма подходит для такого персонажа, а также что он хорошо умеет изображать людей с медековским характером – мрачных и склонных к жестокости. Ну и про иностранный акцент не забыл.
В истории про взрыв в Галифаксе, писал Джек, есть и другие хорошие персонажи. Например, Фрэнк Маки, лоцман, не говоривший по-французски. А еще – адвокат норвежской судовладельческой компании Берчелл, роль, которую с руками оторвал бы любой актер. Берчелл в те годы был лучший специалист по морскому праву на западном побережье Атлантики, по словам Берда «способный на самые мерзкие приемы в суде». Судья на процессе изначально склонялся к мысли о невиновности команды «Имо», да и общественное мнение было не на стороне «Монблана» (и французов вообще), и Берчелл, несомненно, почувствовал здесь повод «для самой яростной атаки на свидетелей».
Когда перед нами такой богатый материал, зачем выдумывать какую-то убогую историю, спрашивал Джек Корнелию Лебрен. На фоне двух тысяч убитых, девяти тысяч раненых и двухсот ослепших – кому какое дело до потерявшего память, парик и одежду трансвестита, который получил лишь легкие ожоги? В общем, Джек написал, что весь сценарий Максвини – «дерьмо, от которого воняет за версту». Доктор Гарсия, возможно, предостерегла бы его от таких слов – с ее точки зрения, это было лишнее отклонение от сюжета – и, как показали дальнейшие события, оказалась бы права. Но Джек в горячности написал именно так.
Он извинился, что зря потратил время мадам Лебрен и мистера Максвини, согласившись на встречу в Галифаксе, в которой, как он теперь понимает, нет и не может быть никакого смысла. Джек добавил, что один взгляд на пробитое окно в соборе Святого Павла дал ему понять, насколько сюжет Максвини «банален», «пошл» и «основан на эксплуатации низменных инстинктов»; Максвини превратил подлинную трагедию в «гнусную мелодраму».
Джек совсем забыл написать, что ему хочется работать с Корнелией – по этой
