И рассказал, тихонько, почти на ухо, коротко, весело и точно.
Литта помертвела. Широко открыла глаза.
— В тебя? В тебя? Боже мой! А если бы он… От какой случайности зависело! Боже мой! Нет, я этого не понимаю…
Юрий подумал, что она чего-то не поняла в его рассказе, стал объяснять сызнова, как он вошел…
— Нет, нет. Я не то не понимаю… Но как это возможно? Из-за Мурочкиного вранья…
— Ну, разве во вранье дело… Вижу, ты еще глупенькая у меня сестренка… Чего испугалась? Все отлично обошлось. Дурочку я приструнил. Шелковая сделалась. И Саша счастлив.
— Да… да, Юра, ведь на лжи все устраивается, на лжи и на случайности! Вот чего я не могу понять. Мне противно, если так. И страшно.
— Ну, милая, — протянул Юрий. — Мало что. Такова жизнь, хочешь — бери, хочешь — не бери, твое дело. По-моему, куда умнее и человечнее было тогда отправиться к Мурочке и поучить ее, нежели тут же распустить слюни, предаться размышлениям о лжи и правде мира, да как я к этому миру отношусь. Ох уж эти твои мировые вопросы!
Литта замолкла. Что бы она возразила? Действительно, будь она на месте Юрия, она бы ничего не устроила, и к Мурочке не поехала, и Бог весть, что бы еще из этого всего вышло.
Темная, сочная зелень, мягкая дорога, на островах не людно в этот предобеденный час.
— Хочешь, пройдемся пешком до Стрелки?
Они вышли. Пошли по боковой дорожке, под деревьями. Литта взяла брата под руку. Очень они были милы вместе. Оба тонкие, крепкие, высокие, точно две елки молодые — Литта сильно выросла последнее время, — оба красивые и значительные. Черты у них схожие, но лица все-таки разные. Золотисто-карие глаза Юрия веселее и потому привлекательнее. Литта иначе складывала губы, глядела строже, была бледнее и даже казалась старше брата.
— Улитка, гляди, как славно! Брось ты думать о пустяках! Если начать бояться — и не кончишь. Мало ли что может случиться! Вдруг налетит гроза, вдруг сломит дерево, вдруг оно упадет на нас и убьет! Однако пока грозы нет и мы живы и здоровы — отчего не поглядеть вон на те барки, направо? Видишь, какой тес на солнце? Точно золотой!
Литта поглядела и улыбнулась. Правда, совсем золотой. А все-таки…
Подходили к взморью. Тут стояло несколько экипажей. Лошади перебирали ногами, вздрагивали, туповато и громко шебарша сбруей. Кое-кто ходил по Стрелке, нарядные дети бегали с собакой.
— Посмотри, кто это сидит, вон, на лавочке? — торопливо шепнула Литта. — Вон, с газетой, в пальто?
Юрий сощурил пушистые ресницы.
— Не знаю… Постой, кажется, это тот… Дидимов племянник. Куда ты? На что тебе хромулю?
В самом деле — на что? Но Литта уже устремилась к скамейке, ничего не слушая.
— Орест Федорович, здравствуйте! Вот неожиданно встретились!
Хроменький поднялся, приветливо смотрел на девушку, не узнавая.
— Я, Литта, Юлитта Двоекурова, внучка графини… Помните?
Орест улыбнулся.
— Не узнал. Я больше году вас не видел. Какая вы стали… выросли как.
— Ну, еще бы! А что Дидуся? Отчего он так давно к нам не приезжает?
Подошел Юрий и тоже поздоровался.
После нескольких слов приветствия Литта умолкла: не о чем было говорить. Они с Орестом весело и радостно глядели друг на друга, и Литте было странно: так она бежала к нему, так много чего-то у нее в душе, каких-то вопросов, рассказов, — и ни одного слова для них нет. Впрочем, это ничего. Орест смотрит, точно понимает все, о чем она молчит, точно знает, что не для пустых приветствий, а для этого молчания она и подошла к нему.
Юрий что-то сказал, они не слыхали и через минуту разошлись, оба улыбаясь, без слов.
Литта рассеянно глядела вперед и долго еще улыбалась.
Юрий заметил ее улыбку.
— Вот не знал, что ты этого хроменького помнишь. И чем он тебе нравится?
— Нравится? Да. Мне и Дидуся очень нравится, — сказала Литта и сделалась серьезной.
Юрий пожал плечами.
— Да, они ничего. Старые ребятишки. Дидусь твой лучше бы пристальнее своей наукой занимался, пока силы есть; как бы не отстать. Нет, все мудрует. Слышал я что-то о них недавно… Да уж не помню. Дети.
— Это Дидуся-то дитя?
— Конечно. Стоит на него взглянуть.
— Ну что ж, это разве плохо?
— Еще бы не плохо. Не мудри и ты, милая. Не забывай банальных истин, они самые истинные. "Блажен, кто смолоду был молод, блажен, кто вовремя созрел"…
— Ты все смеешься, Юрий.
— Деточка! Честное слово, я серьезно.
— Ты надо всем смеешься, Юрий.
Он остановился и удивленно посмотрел на нее.
— Тебе все игра, игра, — продолжала она, и в голосе уже явственно были слезы.
— Вот что, сестренка. Поедем-ка домой. Ты, должно быть, устала. Я три дня готов не смеяться, только чтобы ты сейчас не заплакала.
Заторопились к Липату, он их ждал у моста. Литта шла молча. Потом вздохнула и, сдерживаясь, проговорила чуть слышно, точно отвечая на свои мысли:
— Вот и Наташа… Я думала, она какая… А она вон какая! Уехала уж теперь, должно быть…
Юрий обрадовался предлогу переменить разговор, который ему надоел и расстраивал сестренку. Стал говорить о Наташе, рассказывал о ней, что приходило в голову. Вспоминал, что прежде она не такая была, а гораздо красивее. Измученное злое лицо… Это к ней не идет.
Литта слушала внимательно. Они нашли экипаж и сели, а Юрий все еще говорил о Наташе. Ему понравилось говорить и думать о ней. Вдруг понравилось, что она уехала (вероятно, разошлась с Михаилом), и то понравилось, что она как будто умнее многих, как будто поняла те простые вещи, которые часто говорит Юрий и которых вот сестренка не понимает же.
— Она славная, Наташа, — уверяет Юрий. — Я ее, кажется, теперь лучше вижу, чем прежде. Она только больна. И хотела бы жить, как следует, всему радоваться, да не может, ей все невкусно. Больному все невкусно. Где она теперь? За границей?
— Не знаю. Должно быть.
Ехали очень быстро, горячий воздух клочьями летел в лицо, упруго подскакивали резинки, Литта придерживала край своей широкой шляпы.
— К зиме поеду за границу, найду ее там, — продолжал Юрий. — Хочется помочь ей, развеселить ей душу… И могу, пожалуй; она — умница.
"И красивая, очень красивая, когда веселая"… — думал он дальше. О Литте даже забыл, так заняла его мысль о Наташе. Нравилась Наташа.
Литта, верно, тоже забыла о спутнике. Не заметила она и дороги. Вот едут мимо крепости, скоро-скоро, только мелькнули серые, грязные стены. Вот крепость уже позади, бледно-золотится злая ее игла. Вот они уже около дома.
— Нет, — сказала вдруг громко Литта. — А я в Бога верю. В Бога.
На какие свои мысли ответила?
Юрий слышал. А может быть, не слышал. Протянул рассеянно;
— Как хочешь, милая. Как хочешь. Ну, мы приехали. Приехали.
Юрий потрепал по спине фыркающего Хваленого, поговорил с Липатом и побежал наверх.
На минутку. Только зайдет к отцу и к графине. А потом домой, на Остров, заниматься. Он с охотой и много занимается, ему весело уставать.
Вспомнил, что Лизочка прислала утром какую-то глупую записку, просила нынче непременно быть, нужно, жаловалась: "Твоя портниха надоела"… Этому Юрий неприятно удивился: так, значит, Хеся до сих пор там путается? Пора бы, однако, и честь знать. Да, наверно, еще не убралась, потому что Лизочка дальше приписывала: "И Кноррище этот не ко времени шатается. Давеча пришел не то выпивши, не то уже не знаю, что; все со мной сидел и о судьбе своей плакался. Между прочим, говорит: Юрию не доверяйтесь, он в вас не влюблён, а я теперь знаю, в кого он влюблен: в высокую брюнетку с голубыми глазами. И это, говорит, взаимно. У него, говорит, всегда взаимно, а я вот один такой несчастный. И пошел, и пошел. Я, конечно, на его глупости внимания не обращаю, но желала бы я знать, какая это брюнетка у вас завелась, в кого вы влюблены"…
Утром, читая наскоро эту записку, Юрий ничего не понял, да и внимания не обратил. Но, вспомнив ее теперь, вдруг что-то сообразил и засмеялся про себя.
Ну, конечно! Кнорр, прилипнув к Хесе, путается теперь постоянно и с распрекрасным Яковом. А у Якова всегда была упорная склонность воображать, что Юрий и Наташа неравнодушны друг к другу. Вот и высокая брюнетка!
Как Юрию раньше не пришло в голову: очевидно, Яков сам влюблен в Наташу! Только пикнуть об этом не смеет. Да и не посмеет.
"Тоже любовь! — презрительно усмехнулся Юрий про себя. — Гадость, злость одна паучья, если и есть, а не любовь".
Ну, к Лизочке Юрий сегодня не поедет. Черт с ней, не развалится, подождет. Сегодня домой, домой, заниматься. А для развлечения есть у него новая, веселая мечта — о Наташе. Ведь уехала, умница, от всех этих паучьих Яковов и тряпочных Кнорров. Умница. И красивая. Понравилась Наташа.
Глава двадцать седьмая
НЕПОЛУЧЕННОЕ ПИСЬМО
Конверт дорогой, длинный, гладкий. Верно, барынин, со стола. В конверте сероватый листок с красной линейкой, выдранный из кухонной расходной книги. Сплошь, вкривь и вкось, листок исписан мазаными закорюльками, однако со стараньем.
