сигареты (наши давно закончились) и предложил взамен деньги, он отказался и все понимающим взглядом посмотрел на нас обоих. Он почти не ошибся. Здесь и сейчас эта женщина была для меня больше, чем забытая жена, больше, чем все женщины, вместе взятые, она была для меня всем: и прошлым, и будущим, и мечтами, и болезнями, и радостями.
Боже, как я боялся пошевелиться, как же я хотел, чтобы это продолжалось как можно дольше!
Чтобы так и лежала ее голова на моей руке.
Она много выпила и уже не могла бороться со сном.
Ее глаза почти закрыты.
Почему, почему мы боимся сказать друг другу такие простые слова? Да потому, что слова имеют гадкую привычку все разрушать…
«Лиса, я люблю тебя».
«Да ладно?» – сейчас очнется, вскинет брови и уставится на меня своим насмешливым взглядом.
Нет, не вскинет и не уставится…
«Лиса, я оставлю семью и буду до конца своих дней с тобой, все равно в каком качестве!»
Нет, не оставлю. Я не могу бросить Елисея. Если сейчас я это скажу, а через несколько часов вернусь в свой дом и увижу сына, я стану последним дерьмом в этом мире, хуже того пьяницы, что танцевал под дождем на пестрой, любопытной и безразличной к нему площади.
Моя мука, мой плен, не уходи, продлись, зачем, за что, почему это все – мне?!
Я теперь самый счастливый, потому что это все – мне!
Все это – как подарок под елкой, когда бежишь, не дыша, останавливаешься и понимаешь, что через минуту, когда цветные обрывки упаковки будут разбросаны по полу и оно окажется в твоих руках, волшебство исчезнет прямо на глазах.
Да, эйфория будет еще и утром нового дня, будет еще следующий день радости и после этого еще один день… Нет, этот подарок мне хотелось как можно дольше не разворачивать!
Физическая близость с ней была для меня не цель, она виделась мне лишь кульминацией некоего цикла, который не должен был остановиться…
Иначе – все ложь, все обман…
Да, это все было вчера.
Вечером, после одиннадцати, мы по-тихому вышли за территорию отеля, поймали такси и поехали в ночной клуб.
Там было отвратительно.
Худшего места, куда с ней можно было бы пойти, и придумать нельзя!
Курортные «наташи» в дешевых синтетических платьях и местные потные мачо в белых льняных рубашках бесстыдно и откровенно приценивались друг к другу.
Громко играла какая-то попса, но танцев на тот момент еще не было, только подвыпившие бабы и похотливые мужики сидели за столами или стояли вдоль стен.
А у Алисы было такое роскошное платье, что в нем – только вальс.
Но, на наше счастье, в клубе был курящий, находящийся в отдельном помещении, полутемный бар.
Мы пили с ней «черный русский» и говорили обо всем подряд, и мы, кстати, так ни разу в этот вечер и не потанцевали…
Когда я слушал ее, то понимал, что почти ничего из того, что она так эмоционально рассказывала, я не вспомню наутро, не вспомню завтра, но когда-то вскоре, когда я буду в очередной раз не спать, я попытаюсь вспомнить каждое ее слово!
А сейчас мне это не нужно.
Потому что сейчас этот сон во мне еще совсем теплый и живой.
Зыбкий, тоненький, как паутинка меж времени, между прошлым и будущим, обозначился мой стержень, за который теперь я буду держаться, чтобы жить. Благодаря которому я теперь буду жить.
После посещения «кристального родника» мы с Платоном незаметно отбились от группы и пошли погулять по городу.
Я даже не помню, чья это была затея: только я подумала о том, что «коллективное творчество» меня уже серьезно напрягает, как в тот же момент Платон сказал, что у него износились пляжные шлепанцы, и предложил мне прогуляться и заодно купить новые.
Я удивилась – к чему ему тапки, ведь завтра домой? Но с радостью согласилась и тут же из-за необъяснимой бабьей вредности зачем-то добавила: «Надоели эти рожи, пойдем хоть на местных жителей посмотрим!» – как будто мне было какое-то дело до местных жителей…
В ответ Платон путано начал рассказывать про свои любимые пляжные шлепанцы, мол, можно, конечно, и так походить, но лучше все-таки купить другие, а то те, старые, ему натирают…
Почему мы так боимся простых слов, почему мы так боимся быть честными, придумываем себе ширмы-поводы, несем любой вздор, лишь бы только хоть как-то, неряшливо, но прикрыть правду?
На светофоре Платон взял меня, как ребенка, за руку.
Мы перешли дорогу, но я не убрала свою руку, а он и не думал ее отпускать.
Так мы и шли вперед, молча, забыв про шлепанцы, про «рожи», про то, что вроде бы надо что-то говорить, про то, кто мы друг другу и зачем мы вообще здесь.
На нашем пути встречались причудливые деревья, названий которых я не знала, небо было нежным, без единого облачка, а за бетонным парапетом плескался прибой.
В эти минуты я ощущала себя так, словно я все это вижу в первый раз: и небо, и море, и деревья.
Я слышала его мысли, в них не было слов, но это что-то внутри него, словно какая-то незамысловатая мелодия, полностью совпадало с моей.
Я ощущала себя пустой, легкой и совершенно счастливой.
Эй, где вы, те, кого я когда-то любила?
Что вы оставили после себя?
Давно ставшие мусором подарки, пустые фразы, липкие ладони на моем теле и отголосок нетерпеливого дыхания в моих ушах?
Времени нет.
Платон за каких-то несколько дней дал мне все, чего у меня никогда не было, все, чего я почему-то была всегда лишена.
С ним мне было и семнадцать, и двадцать пять, и сорок лет одновременно.
Почти каждое мгновенье рядом с ним цементировалось, а потом превращалось в невесомое перышко и падало в самую глубину меня.
Это – навсегда!
Я не предполагала, я это точно знала.
Нам улыбались продавцы в придорожных магазинах, пахнущие морем уличные торговки, чернявые таксисты и смешные пузатые, в застиранных белых рубашках служащие отелей, мимо которых мы проходили.
Господи, откуда в этом захолустном городишке такое количество счастливых людей?!
Не исчезайте, оставайтесь в этом дне навсегда! Громыхайте, портовые краны, разрывайте меха, похмельные баянисты! Я обязательно вернусь сюда, ведь я отсюда никогда и не уходила…
Мы что-то ели и что-то пили.
Лед таял в бокалах, вокруг визжали дети и на разных языках мира бубнили взрослые, Платон рассказывал что-то смешное, а я
