ней рядом женщинами.
За дивной красоты платьем и яркой внешностью я вдруг увидел маленького потерявшегося котенка, которого хозяева забыли на улице в дождь.
Но она упрямо не уходила.
И снова музыка.
И снова я делаю вид, что не замечаю ее, и иду в противоположную сторону, чтобы пригласить на танец самую страшную и старую из наших баб.
Пока рядом нечто из аляпистых воланов и пересушенных, тонких, обрызганных невыносимо приторными духами волос лезло ко мне со своими вопросами, в моей голове наметился предварительный план действий.
Я был уверен, что Алиса вскоре все-таки отсюда уйдет, ведь это было бы сейчас самым лучшим для нас выходом!
Закончу плясать с этой, пойду пожалуюсь ребятам на плохое самочувствие, свалю по-тихому, найду где-нибудь выпивку и пойду к Алисе в номер…
А там – будь что будет!
Я проводил раскрасневшуюся женщину за ее столик, как мог вынес с улыбкой на лице все ее: «Платоша, мой милый и мой хороший!», галантно откланялся, обернулся и увидел среди танцующих и гогочущих людей Алису.
Точнее – ее спину.
Она так и не ушла.
Она стояла одна, облокотившись на колонну, ссутулила плечи и, отвернувшись ото всех, обнимала себя руками так, как будто ее бил озноб.
Ее сумочка, такая красивая, красная лакированная сумочка, сейчас валялась прямо на полу и выглядела жалкой и неуместной.
Я почувствовал, как со лба стекают холодные капли пота.
Ну все.
Этот спектакль больше продолжаться не может!
Словно придя мне на помощь, диджей поставил медленный танец, и я, стараясь ступать неслышно, подошел к ней сзади, слегка приобнял за талию и тихо, в самое ее ухо, выдохнул:
– Лиса, потанцуй со мной.
Она сделала едва уловимое движение корпусом, и я нащупал ее руки, разомкнул их, и они, безвольные, почти невесомые, равнодушно опустились в мои ладони.
Да нет, я не тащил ее, она вроде сама шла.
Но когда мы стали друг напротив друга, я, осмелившись наконец-то заглянуть ей в глаза, не на шутку испугался:
– Ты чего?!
Она молчала.
Глаза у нее были как у смертельно раненного зверька.
В них не было ни намека на злобу или ненависть, но она смотрела на меня так, что мне вдруг дико захотелось схватить самого себя сзади за шиворот и со всей силой ударить мордой прямо об каменные плитки на полу.
Мы успели-то сделать всего пару шагов, как вдруг она, еще с полминуты назад какая-то вся тряпичная, превратилась в сжатую пружину, вырвала свои руки из моих и, задевая на ходу танцующие пары, бросилась прочь, в темноту.
Я видел, что побежала она не в сторону отеля, она побежала к морю.
Я будто очнулась, убрала от Платона руки и, поддавшись внезапному импульсу, увидев, насколько глупо то, что мы сейчас делаем, нашла единственный выход – я убежала.
Сейчас мне нужно было только одно – попасть туда, где была вода.
Вода помогала мне с детства.
Когда я была совсем маленькой, родители, бывало, громко ругались, а я, чтобы успокоиться, запиралась в ванной, включала кран и долго-долго смотрела на то, как капли воды, отскакивая от сливного отверстия, попадали на стенки ванны и, преломляясь, медленно стекая, искрились, отражая электрический свет.
Слез не было.
И только вопросы адским молотом стучали в голове.
Что ж я вытворяю, зачем я так?!
Я понимаю, прекрасно понимаю, как нелепо я выгляжу сейчас даже перед самой собой!
Проклятый ком все-таки подступил к горлу и сдавил его.
Платон тут ни при чем, я при чем.
Что может быть проще: найти самой нужные слова, за все это время помочь ему хоть немного!
Ведь это можно было сделать и вчера ночью, и сегодня в обед…
Есть мужчина и женщина, море, звезды, все здесь есть – как в раю, я вот только в это во все никак не могу вписаться!
И не надо себе врать, и Николай Валерьевич тут ни при чем, и даже авария… Если она и нарушила что-то во мне, то только совсем, до конца, потому что это и так уже было нарушено давно, видимо, с самого моего рождения.
Бесконечный роман с самой собой, бесконечное самоуничтожение.
Я человек, просто не способный любить кого-то, даже себя, потому что любовь в моем извращенном представлении о ней подразумевает развороченную до мяса, до животного крика боль!
Родители любили меня, да, но теперь как будто бы предали, оставив доживать меня на этой земле одну, без их тепла и поддержки.
Профессор тоже любил меня по-своему, но физическая и моральная боль после двух лет жизни с ним давно уже перешла через все допустимые пределы.
Мужчины, те, которые у меня были?
Даже лучшие из них оказывались на поверку либо манипуляторами, либо безвольными тряпками.
Я так не хочу.
Я мечтаю что-то изменить, но не могу!
Вот он, песок, в темноте – как соль, на ощупь – скрипящий, как сахар, к черту туфли, они тебе здесь не нужны!
Самая удобная поза – это поза эмбриона.
Вот так, свернусь калачиком, покачаюсь туда-обратно, туда-обратно, когда-то же это должно отпустить…
И завтра, нет сегодня, сейчас, когда вернусь, я должна отпустить от себя этого мальчика, навсегда!
Пусть живет как жил, пусть работает, сына растит, как-нибудь проживет и дальше…
Господи, дай мне сил отказаться от него, немедленно!
Я, исчадие ада, Голем хренов, я никого в этой жизни не могу сделать счастливым, потому что я не знаю – КАК.
Швы мои сейчас как будто все разом закровоточили, я снова ощущала каждый…
Какая со мной любовь, какой секс?!
Истерзанное, фальшивое тело, взятая взаймы жизнь. Господи, прибрал бы ты меня, что ли, поскорее, к маме и папе, там рай, там нет тела, есть только душа, невесомая и свободная, как твои облака, господи…
– Лиса…
Я так и не разомкнула над головой руки.
Моя скорлупка – мое спасение.
Но я все равно услышала, как Платон (ну кто же еще?!) осторожно присел рядом.
– Лиса…
«Нет! Уходи, беги прочь к этим, к своим, они лучше, они проще и понятней, они точно тебе дадут, обдадут запахом дорогого шампанского, скажут “малыш” или “милый”. Не хочешь так?! Потому что ты не такой, да?! А кто тебе сказал о том, что ты какой-то особенный?! Все мы одинаковые, простые и примитивные машинки, только у некоторых, которые почему-то считают себя избранными, тараканы в голове заслоняют все остальное…»
– Лиса, нельзя так…
Где-то совсем близко
