играла музыка.
Почему я всего боюсь, зачем я так?
Нет, не тело, душа у меня истыкана скальпелем. Чтобы меня вылечить, меня любить надо, по-настоящему, как мама с папой любили, не за что-то, а просто потому, что я есть в этом мире…
Его ладонь легла мне на шею.
Стало тепло.
«Да, все так, оставайся здесь, только не говори ничего, мне же придется тебе ответить, а я не смогу…»
Он все понял и даже и не пытался что-то выяснять.
Я почувствовала его позади себя, наверное, он сел на песок (и это в белых-то штанах, которые он недавно, небось, тщательно отутюживал!).
Я подняла голову, повернулась к нему и, не глядя на него, уткнулась куда-то ему в шею и грудь.
«Я тебя как будто со самой страшной войны ждала… всю свою жизнь».
Ничего не было ни до, ни после, время остановилось здесь, в этой точке.
«Не думай сейчас о том, что придется возвращаться, возвращаться приходится всегда».
То, что мы делали дальше, было так же просто и понятно, как море, как налипший к моей влажной коже песок, как музыка с танцпола, обрывками нот вплетающаяся в нашу общую лихорадку, как все прошлые и будущие наши жизни, которые вдруг стали так прозрачны, так ясны!
Платон был как большой сильный ребенок, трепетный, неискушенный, но восторженный от каждого моего прикосновения, каждого поцелуя, и ребенок этот брал и нежно, но неумолимо зачеркивал все, что со мной было до него…
А может, ничего и не было?
Кристальный родник.
Сегодня утром мы видели его на экскурсии, а сейчас мы пили из него жадно, больше не думая о том, что нас за это накажут.
Душевная боль, неловкость – все это осталось где-то за чертой невидимого круга на песке, тем, другим, давно забытым нами и давно забывшим нас.
Как же это естественно – любить, как же это редко люди могут чувствовать… почему?!
– Платон, я, кажется, потеряла сережку.
– Я найду. – Он лежал, уткнувшись в мое плечо, и я чувствовала: его губы застыли в улыбке.
– Да и черт с ней, останься так, не ищи ее, Платон…
– Угу. Как скажешь…
Я хотела ему еще что-то сказать, но поняла: не стоит, сейчас у нас и мысли общие, и все остальное – на двоих.
Долго ли это было?
Я не знаю, десять, двадцать минут или вечность – все едино, времени нет.
Если нас сейчас расстреляют – я буду только рада, не рада – счастлива, ведь тогда мы останемся здесь, в ладонях друг у друга, навсегда, а потом прогремит труба неба, и мы вновь оживем, и будем жить долго, и будем жить вечно, ведь убиенных не судят!
Мы никогда больше не станем прежними людьми, такими, какими были до этого.
И ты это знаешь, и я это знаю. Только не говори ничего сейчас, только ни о чем не спрашивай.
То, что случилось с нами, не нужно объяснять.
Мы есть, мы здесь, мы придумаем себя заново, ведь по-старому ни я, ни ты жить больше не сможем!
Я чувствовала себя белым, дрожащим листом, летящим неизвестно куда над вечным морем, но легким и свободным, не требующим доказывать свое право существовать в этом мире.
В голове, комкаясь, всплыли какие-то отголоски чужих строк: «За минуту этого счастья…» – это Вронский вроде… «Так скажите, жена теперь я Вам или нет?» – «Бесприданница…»
А я не буду, не буду ничего говорить, не буду ничего спрашивать, так случилось, и все, терять, жалеть, мучиться угрызениями совести – какой там… это все завтра, это все когда-то, но только не сейчас.
Мы ехали в аэропорт.
Чтобы отвлечься и хоть на что-то переключить мое почти что болезненное внимание к Алисе, дремавшей рядом со мной, я достал из кармашка впереди стоящего кресла забытый кем-то журнал.
Я пролистал его безо всякого интереса где-то до середины, но вдруг как об иголку укололся!
Из правого верхнего угла страницы прямо на меня смотрел породистый, много в жизни повидавший самец. И взгляд-то у него был такой мудрый, будто он постиг самую соль жизни, и не похоть в нем читалась, а закупоренная чувственность такая: заинтересуй его, обозначься перед ним как нужно, и выльется на тебя эта соль благодатным дождем.
Это был Аркадий, да…
Будучи по натуре циничным и усталым одиночкой, он тем не менее всегда каким-то образом умудрялся поддерживать кучу полезных знакомств.
Я пробежал глазами интервью.
После него у обычного читателя должно было остаться ощущение, что перед ним – талантливый, успешный человек, живущий в гармонии со всем миром.
Но уж я-то как никто другой знал, что это далеко не так!
Или не совсем так.
Прошлое, уже почти забытое, будто хлестнуло меня по лицу.
…Когда-то, когда я соприкоснулся с ним близко, сердце мое ухало и уходило в пятки от одной мысли, что он рядом, а еще и завтра, и послезавтра я приду в клуб и вновь увижу его! Я готов был сделать для него любую работу совершенно бесплатно, только для того, чтобы знать: Я, Я это сделал для НЕГО, не Гриша, не Петя… нас таких легион, но выбрал он именно меня! Щелкни он тогда своими холеными, никогда не знавшими физического труда пальцами, и я бы побежал отдаться ему прямо там, в туалете, без слов, без обещаний в чем-то мне помочь и без надежды на продолжение!
Да, он выделил меня, все так, но ни на минуту не прекращал мне показывать, что я – один из легиона, которому повезло чуть больше остальных…
И если признаться себе честно – достаточно быстро я разочаровался.
Прежде всего в себе.
Потому, что, что бы я ни сказал и ни сделал, я никогда не смогу по-настоящему соответствовать этому королю.
Алиса завозилась и снова прижалась к моему плечу.
Ну что ж ей все не сидится-то спокойно?!
Приоткрылся один глаз:
– Это кто?
– Так. Пидарас один.
Ответив ей честно и грубо, мне тут же в пришла в голову странная мысль: я почему-то был уверен в том, что пути Алисы и Аркадия как-то, но обязательно пересекутся, и не столько я буду на то причиной, а что-то другое, пока еще совсем для меня непонятное…
– Ой, да ладно, правда, что ли? – Алиса оживилась и села, выпрямив спину. – А ты его откуда знаешь? – Но, спросив это, она тут же осеклась и замолчала.
Но затем вернула голову на мое
