потом все пили чай, а выпив, принялись за вино, но бутылка полусладкого белого кончилась моментально, и Ася принесла початый коньяк, и никто не отказался под тонко порезанный лимон, присыпанный смесью сахара и молотого кофе – конечно, рецепт Клары! У нее все красиво, необычно и с непременным вывертом.
К концу вечера все согласились, что никакой беды нет, какая чушь! А есть глупая и влюбленная девочка, счастливая до невозможности, наивная и прекрасная, их драгоценная и обожаемая Маруська. Только бы не разочаровалась, только бы была счастлива! А там все наладится, жизнь, как всегда, все расставит по местам.
– Да не психуйте вы! – повторяла Юля. – Вернется наша беглянка! Месяца через два или три, вот увидите! А то я не знакома с нашей Маруськой!
Ася укладывала в кровать пьяненького и расчувствовавшегося мужа, а он держал ее за руку и не хотел отпускать. Но через пару минут профессор уже храпел и причмокивал, и Ася с облегчением вышла из комнаты.
Клара и Юлька курили на балконе. На улице была черная, почти южная, темнота, и только вспыхивали красные огоньки сигарет.
Клара ночевать не осталась: «В моем возрасте, девочки, ночуют дома». Вызвали такси, и Юля пошла ее провожать.
Убрав остатки торта и перемыв посуду, Ася протерла стол и устало опустилась на табуретку. «Моя семья, – подумала она, – Шура, Юлька, Маруська. Кларочка. Моя настоящая семья». От своей, родной, кровной, она давно отвыкла, но, конечно же, не забывала – звонки и подарки к праздникам, редкие визиты, денежная помощь. Но как та, прежняя, жизнь от нее далеко! Как будто и не было. Как будто всегда она жила здесь, в Мансуровском, в этой старой большой квартире на третьем этаже, с высокими потолками, полукруглыми стенами, с поскрипывающим паркетом, тяжелыми дверьми, с узкими удлиненными окнами с бронзовыми ручками и защелками, с маленьким овальным балконом, где она разводила оранжевые настурции и розовые маргаритки. И этот двор, где растут огромный ясень и две большущие липы, от запаха которых кружится голова. И старый, пахнущий сыростью подъезд с откусанными краями ступенек и старыми деревянными, отполированными до блеска, перилами. И медная табличка, оставшаяся с дореволюционных времен от деда ее любимого Шуроньки, известного ученого-биолога академика Ниточкина. Странно, что табличка сохранилась – редкий случай.
Это ее родина, Остоженка и Мансуровский, старый четырехэтажный дом в глубине настоящего московского двора. Разве она могла представить, что окажется здесь и будет хозяйкой этого дома, женой и матерью. Да, она мать этим девочкам. И пусть они ни разу ее так не назвали, пусть! Ася знает, что она – мать.
Но как же жаль, что у них с Шурой не случилось общего ребенка! Какая это несправедливость. Ну уж как есть. Теперь даже мечтать об этом поздно – Шуре скоро шестьдесят, а Асе сорок пять.
Не включая света, она сидела на кухне. Тихо, так тихо, что слышно ход стрелок на настенных часах. Тихо и спокойно, но мысли о младшей, любимой, не отпускали.
Звонила Маруся нечасто, раз в две-три недели, – со связью там плохо. Зато письма писала исправно. Эти письма были похожи друг на друга, как близнецы, – короткий отчет о самочувствии, пара строк о погоде. О том, как они с Алешей ждут переезда в отдельную квартиру, о том, как ходили в кино, о службе мужа. И об экзаменах – Маруся перевелась на заочный.
Сквозь строки Ася чувствовала, что Марусина жизнь не так проста, как ей хочется представить это родным. С продуктами там неважно, особенно со свежими фруктами и овощами, климат тяжелый, жизнь в семейном общежитии не сахар, а уж тем более для избалованной удобствами Маруси. Да и с подругами тоже не очень. Нет, офицерские жены прекрасные, мужественные и верные женщины, но разве это Марусин круг?
Правда, любовь все оправдывает, Ася это знает. Но ее Шура здесь, рядом, и каждый день они вместе. А Маруся одна по полгода. Наверняка ей сложно, но молодец, держится и не жалуется. Пока держится. Но чем дело кончится, никто не знает…
Разве Ася, могла предположить, что так сложится жизнь ее любимицы?
Через полгода после Марусиного отъезда, а точнее побега, тяжело заболела Клара.
– Ничего утешительного, – сказала она, – но я не собираюсь лить слезы! Будь как будет.
А было плохо. После больницы, операции и облучения Юлька по собственной воле переехала к Кларе. Кто бы мог подумать – Юлька, эгоистка и любительница свободы, увлеченная только своей жизнью, превратилась в самую терпеливую сиделку. Она ухаживала за бедной Кларой лучше, чем это делали бы многие дочери.
Клара почти не вставала, но иронии своей не теряла и от Юлькиных забот как могла отказывалась.
Профессор страдал. «Как же так, – недоумевая, повторял он, – Клара! Она – сама жизнь! А сколько в ней оптимизма! Сколько раз она поддерживала меня, приводила в чувство! Сколько раз вытаскивала из бездны отчаяния! Клара, красивая, яркая, живая! Нет, невозможно». И он принимался плакать.
Все понимали, что Кларе осталось немного. Единственное, о чем она просила, – чтобы без мук. «Только чтобы было обеспечено человеческое доживание», – повторяла она.
А с обезболивающими как раз было плохо.
Конечно, подключили университет, организовали звонки и письма в Минздрав, но все это забирало время, а боли нарастали.
Тогда за дело взялась Юля. В соседней группе учился Ваня Защипин, и всем было известно, что Ванин двоюродный брат работает там – глаза поднимались кверху, к потолку, но само слово не произносилось.
Ванька был малозаметный, курносый и тихий середнячок, вряд ли когда-нибудь Юля обратила бы на него внимание. Но тут пришлось.
– Помощь? – растерянно переспросил он. – Какая помощь?
Юля терпеливо повторила:
– Очень болен дорогой и близкий человек. Врубился?
Покрасневший Ваня послушно кивнул.
– Так вот, – продолжила Юля, – мне нужна твоя помощь. Нужно достать лекарство, понимаешь? Импортное обезболивающее. Ну, дошло?
– А при чем тут я? Ты что-то напутала, Юль. У меня никого нет в аптеке.
– Да при чем тут аптека! – с досадой воскликнула она. – Его невозможно достать в простой аптеке. Врубился теперь?
Ваня послушно кивнул и, кашлянув, осторожно уточнил:
– И все-таки, Юль. При чем тут я?
– Тут при чем твой родственник! – еле сдерживаясь, объяснила Юля. – Твой важный родственник! Кажется, брат? Мне сказали, он оттуда, – и Юля подняла глаза к потолку. – Наврали? – Голос звучал угрожающе, она не думала от него отстать.
И тут до бедного Вани дошло:
– А, брат! Ну да, брат! Работает, да. И что из этого следует?
– Ну ты и тупица, Защипин! – не выдержала Юля. – У них там своя аптека! Ну, понял? Короче, сможешь помочь?
– Попробую, – нехотя промямлил Ваня, – но
