Еще через несколько дней Сережка устроил новую свистопляску. Он кричал на бабушку, ссорился с мамой, выбрасывал свои вещи из комнаты в коридор и бегал куда-то с кожаным чемоданом, набитым книгами, бумагами. Он сказал, что не может жить в доме с людьми, которые его не уважают и не верят ни одному его слову. И - тоже уехал в другой город. Но через два дня вернулся. Стояла удушливая весна. Зазеленели газоны. В школьном саду знойно пахло землей, свежей масляной краской, которой покрывались скамейки и низкий деревянный заборчик. На переменках разрешалось выходить в сад, а старшеклассникам - на набережную и прогуливаться там вдоль гранитного парапета.
Горик и Марат смотрели на старшеклассников через ограду. Все, кто были ниже девятого класса, не имели права выбегать на уютный, нагретый солнцем асфальт набережной: могли попасть под машину. Горик подошел к воротам и крикнул: "Эй, волосатики! Звонок!"
Старшеклассники гурьбой повалили через дорогу, продолжая с важным видом разговаривать. И, только войдя во двор, заметили, что никто в школу не торопится. Горик с Маратом бросились наутек, крича: "Обманули дурачка на четыре кулачка!" Один из старшеклассников, здоровенный верзила с разбойничьим багрово-красным лицом, ринулся за Гориком и Маратом в погоню. Те побежали на задний двор, надеясь, что верзила отстанет, побоявшись грязи и луж. Но тот мчался за ними, разбрызгивая лужи и храпя, как лось. Его дружки и девчонки подбадривали разбойника криками: "Лови их! Держи! Ату!" Пробежав задний двор, Горик и Марат юркнули на черную лестницу - слава богу, какой-то добрый человек оставил открытой дверь! - и молнией устремились наверх, на третий этаж. Им чудилось, что верзила бежит следом. Честно говоря, они струхнули: на черной лестнице всегда темно, безлюдно, и верзила мог беспрепятственно навешать пилюль, никто не услышал бы криков о помощи. На третьем этаже они остановились, едва переводя дыхание. Нет, все было тихо. По-видимому, добежав до черного хода, багроворо-жий понял, что его попытка догнать вряд ли увенчается успехом, и прекратил преследование.
Багроворожий оказался братом Ады. Его звали Лева. Их отец был замнаркома, жил в одиннад-цатом подъезде. Как-то Ада пришла с этим Левой к Сережке, оба были с теннисными ракетками в чехлах, и звали Сережку с собой - ехать на Петровку, на динамовские корты,- и Лева, увидев в коридоре Горика, сказал: "Эге, попался!" Больше он ничего не сказал. Горик вышел на балкон и смотрел сверху, как они идут втроем по двору: две светлых головы Ады и Левы и черная - Сережки. Сережка говорил, что Лева играл в теннис с самим Анри Коше, когда тот приезжал в Москву, и Анри Коше предсказал, что из Левы выйдет толк.
В тот апрельский день, с балкона, Горик последний раз видел Леву. Накануне Майских праздников разнеслась ужасная весть: Лева арестован милицией и над ним и еще четырьмя ребятами будет суд. Они грабили квартиры. Лева украл у своего отца пистолет. И в это дело был замешан Валька, сын Давида Шварца. Вальку не арестовали, как других, но вызывали к следователю и допрашивали. В грабежах он не участвовал, но знал о них и чем-то даже помогал грабителям. У себя в комнате, например, он несколько дней позволил жить одному парню, убежавшему из дому, а Давиду сказал, что этого парня бьет отец, бывший поп, за то, что парень вступил в комсомол. Этот мифический комсомолец оказался чуть ли не главным заводилой в шайке.
Давид Шварц пришел советоваться, что делать с Валькой.
Все сидели в столовой, кроме Жени, которая, болея ангиной, лежала в изоляции в бабушкиной комнате. Бабушка гневалась особенно сильно, но обрушивалась почему-то на Сережку:
- Я тебе говорила, что мне не нравится вся семья! Ты со мной спорил. Теперь ты видишь - какое разложение...
- При чем семья? Его отец уважаемый человек. Работал, кстати, с Орджоникидзе. Вот домой он приходит только ночью, это да, такая работа. Ада тоже порядочная, честная женщина, но она, как ты знаешь, не может воспитывать брата, потому что замужем и живет отдельно...
- Порядочная женщина не станет, будучи замужем...
- Это, по-моему, не касается! - багровел Сергей.
- Нет, касается. Это касается морали всех, всей семьи.
- О чем ты говоришь? Какой вздор! - кипятился Сергей.- А Анна Каренина? Постыдись!
- Сережа, ты не отмахивайся, в чем-то мама права,- рассудительно говорила мать Горика.- Почему такое случилось именно в той семье? Я не могу, например, представить себе, чтобы ты или Горик выкрали бы из стола Николая Григорьевича пистолет и пошли бы грабить квартиры. Возможно это? По-моему, невозможно. И так же не могу себе представить, как можно, разлюбив человека и изменяя ему, продолжать жить с ним в квартире, встречаться ежедневно...
- А что она должна делать?
- Уйти.
- Куда?
- К человеку, которого любит, очевидно.
- В шестиметровую комнату? У нее холсты, рамы, мольберт - где все это поместится? И вообще демагогия: ни ты, ни мама не хотите, чтобы Ада сюда пришла. Для вас это кошмарный сон. И она это чувствует. Зачем же говорить зря?
- Хорошо, пусть не сюда, пусть уйдет к отцу,- не сдавалась мать Горика.- У него достаточно большая квартира, найдется место для дочери.
- Вот именно! Да, да,- кивала бабушка.- У меня тоже не укладывается... Такая беспринципность, такой цинизм...
- Как же вы, черт вас возьми, легко решаете чужие проблемы! А если она не может вернуться к отцу? Если так сложились отношения с мачехой? Что тогда? Прыгать с Каменного моста? Пулю в лоб?
Горик сидел и слушал с огромным интересом. О нем забыли. И он старался ни звуком, ни малейшим шевелением тела не обратить на себя внимание. Бабушка упорно гнула свое:
- Я что хочу сказать: эта семья мне неприятна. Я знаю их отца, он очень малопринципиаль-ный человек: то подписывает какие-то платформы, то с такой же легкостью отказывается. Таким людям, знаете ли, веры нет...
- Ну и что, подписывал платформы? Какая аморальность! Значит, имел свое мнение, пускай ошибочное.
- Мы с Николаем Григорьевичем почему-то так не ошибались: против партии, против генеральной линии. Мы ошибались вместе с партией, может быть...
- Допустим! Ну, хорошо! - закричал Сережка, вскакивая на ноги. Его лицо вдруг покрасне-ло у глаз пятнами, что означало, что он не владеет собой.- Вот сидит Давид Александрович Шварц - так? Уважаемый всеми нами и кроме нас еще сотнями, тысячами людей. Так? А что случилось с Валентином? Значит, мы должны Валькины грехи объяснять какими-то, ну... свойствами Давида Александровича? Так, что ли?
- Объясните, пожалуйста,- прохрипел Шварц.- И будет не глупо.
Он сидел на диване, отдуваясь, храпя и поворачивая свои выпуклые, налитые усталостью, в желтоватых белках глаза то к одному, то к другому. Скорей всего, он не слушал, что говорили, а размышлял. Смотреть на него было забавно. Вдруг на его толстых губах надувались пузыри, вдруг он начинал ковырять пальцем в носу, делал это сосредоточенно, потом катал что-то между пальцами - у всех на виду,- не заботясь о том, что делать так неприлично.
Бабушка сказала, что самое разумное: отдать Вальку в лесную школу. Отец Горика присвистнул:
- Вот тебе на! А кто же ругал Ваню Снякина за то, что тот отдал сына в лесную?
- Не путай, Николай Григорьевич! Я знаю, что говорю,- отрезала бабушка. И она пообещала поговорить со своей подругой Бертой, страшненькой бородатой старухой, неимоверной курильщи-цей, которая работала в Наркомпросе как раз по лесным школам.
- У Снякиных были все условия воспитывать мальчишку дома,- сказала бабушка строго.- Но его жена слишком любила комфорт и легкую жизнь. Сейчас, правда, она живет без всякого комфорта где-то на Севере. Я, конечно, не злорадствую и, наоборот, сочувствую ей. А у Давида таких условий нет и не было.
Вопрос о лесной школе был решен. Мама, любившая все рационализировать, тут же предло-жила устроить Вальку в Шабановскую лесную школу, потому что в Шабанове, в музее компози-тора, работает тетя Дина и она могла бы навещать Вальку, а он мог бы приходить к ней в гости.
Давид Шварц кивал, соглашаясь со всем, а потом сказал:
- Это хороший план. Не знаю только, согласится ли он.
Все возмутились этой фразой. Николай Григорьевич требовал, чтобы Вальку прислали к нему, и он с ним крепко поговорит, а бабушка твердила:
- Вот результаты твоей политики!
Но Давид Шварц сказал, что, если бы Валька был его родным сыном, он бы поступил с ним по всей строгости, а так он обязан его жалеть. Тогда мама раздраженно сказала:
- Горик, ты что тут сидишь? Марш спать немедленно! Уходя Горик слышал, как Сережка сказал неестественным, нахальным голосом:
- Почему ж так? Можно и наоборот - пожестче. Тоже есть своя логика.
После этого было молчание. Может быть, они принялись все одновременно пить чай или есть конфеты. Но, уйдя уже далеко по коридору, Горик продолжал ощущать странную неуклюжесть этого молчания. Он думал об этом молчании, сидя в уборной, потом в ванной комнате, и после ванной, и когда ложился спать. И ему было немного стыдно за Сережку, за его нахальный голос и за что-то еще, чего определить в точности не удавалось. Горик перекладывался с боку на бок и долго не мог заснуть.
