жизнь, но я плохо улавливала смысл речевых оборотов в английском и, представив, как доктор вскрывает мне череп, до ужаса перепугалась.
Я понимала, что скорбеть мне осталось недолго. Окружающие понемногу теряли терпение. Но не по своей вине. Практически немыслимо, даже для меня, уместить в голове Гарденвилл и Хорватию. Поэтому полмесяца спустя, когда нам задали сделать доклад о родном городе, я смастерила плакат о Нью-Джерси, переселив самые мирные мои воспоминания из детства в квартиру, где я по первости жила с Джеком и Лорой, пока наш будущий дом еще достраивался. Учительница все прекрасно поняла, но поставила за эту ложь хорошую оценку.
Чем больше я врала, тем лучше осваивалась. Иногда я даже верила собственной лжи. Со стороны казалось, что я с головой ушла в книжки либо просто робела. Такой уж я была – или стала со временем. Джек с Лорой появлялись на людях всегда со мной и Рахелой, так что никому бы в голову не пришло, что мы не кровная родня. Я выкинула тетрадку с газетными вырезками. И перестала слать письма Луке.
Первые два года после моего отъезда в университет родители не трогали мою комнату. Но теперь, мало-помалу, внутрь начинали проникать непрошеные вещи – фотоальбомы, сломанная швейная машинка Лоры, а в углу за дверью – целые кипы вещей, собранных, чтобы отдать их на благотворительность. Несправедливо было требовать от родителей не занимать свободное место, это я понимала, но все равно будто лишилась пространства, которое когда-то было только мое. Я осмотрелась: в остальном тут все осталось по-прежнему – одноместная кровать стояла впритык к окну, полки сплошь заставлены моими первыми книгами и целым рядом круглых стеклянных аквариумов с коллекцией ракушек, собранных по летним пляжам Джерси. На стене висела серия фотографий с Рахелой, Лорой, Джеком и мной из поездки в «Диснейленд» на пятый день рождения Рахелы и постеры кошмарных групп в жанре панк-нойз, на чьи концерты я ходила по пятницам в зал «Электрик фэктори» еще в старшей школе.
Из-за рабочего стола выглядывал трафаретный цветочный узор, и я улыбнулась при мысли, что Лора с матерью наверняка бы сошлись на почве обоюдного неприятия моей мальчиковой натуры; только Лора вывела на стенке цветы, как я, недолго думая, загородила это место столом. А когда я выбрала себе на постель темно-синее стеганое покрывало, она нашила вдоль швов розовые бутоны, но стоило ей выйти из комнаты, как я его перестилала розочками вниз. Сейчас оно опять лежало цветочками вверх.
– Ана дома, Ана дома! – услышала я раздавшиеся снизу крики Рахелы вперебивку со стуком Лориных ковбойских сапог.
Я сунула конверт из прошлой жизни под матрас и спустилась на первый этаж.
– Доченька, привет!
– Привет, мам.
Первый раз я назвала Лору мамой по чистой случайности. Мы с Рахелой играли на подъездной дорожке у дома, как вдруг сестра упала и ободрала коленку. Ранка была вся в гравии и сильно кровила, так что я подхватила Рахелу и понеслась домой с криками: «Мама! Мам!» Лора оказалась на втором этаже – складывала чистое белье, зажав плечом беспроводной телефон. Когда я вошла в комнату со словами «Мам, Ра… Рейчел поранилась», она подняла голову и выронила трубку.
– Сью, я позже перезвоню, – прокричала Лора в трубку на полу.
Я отдала ей на руки Рахелу, и мы пошли в ванную, где перебинтовали ей ногу, и Лора ничего не стала говорить, только весь оставшийся день смотрела на меня и улыбалась, словно гадала, поняла я, что сказала, или нет. Я все прекрасно понимала, да и взять свои слова назад уже не вышло бы, как ни крути. Но потом, на протяжении долгих лет, каждый раз, когда я говорила «мама» или «папа», в голове всплывал беззвучный префикс «американский». Они мне приходились родителями американскими, и это разграничение как будто не давало мне забыть прежнюю пару родителей, брошенных мною в лесу.
– Не знала, что ты собиралась заехать домой. А я как раз из города. Могла бы и тебя встретить с поезда.
– Мне хотелось прогуляться.
– Ох, мамочки, чуть не забыла. Как выступила-то?
– Выступила? Где? – спросила Рахела.
– Ана выступала в ООН с очень важным докладом, – ответила Лора.
– Расскажи, расскажи! Ты же сфоткалась?
– Как с докладом выступаю, что ли? Нет. Подумаешь, большое дело.
– Вот были б руки подлинней, – сказала Рахела.
– Чего?
– Тогда могла бы сама себя снять на камеру.
– Она бы все равно не стала, нет чтобы хоть раз порадовать мать, – с напускным раздражением фыркнула Лора.
– Могу дать на память мой бейджик.
Я выудила из кармана скомканный гостевой пропуск.
– Мне выбирать не приходится, – вздохнула Лора и повесила его на холодильник.
В обед мы все встретились с Джеком и пошли за пиццей и в боулинг.
– Как тебя домой-то занесло, дочурка?
– Просто заглянуть к вам хотела.
– Ты же не забыл, Ана сегодня выступала с тем самым докладом, – сказала Лора.
– Помню я, – ответил Джек.
Он сгреб меня в охапку, и мне стало приятно, что в его объятиях я навсегда так и останусь маленькой.
– Как вообще прошло?
– Странновато, – ответила я.
– Санкций на тебя не наложили? Сейчас на всех подряд накладывают санкции.
– Я на тебя такие санкции наложу, только попробуй откажись играть, – пригрозила Рахела, втиснувшись на скамью между нами.
– На удивление правильно вставила слово, – отметила я.
На электронном табло Джек записал нас как персонажей из фильма «Таксист», и мы ужасно играли, вовсю хохотали, и на пару часов я отодвинула все остальное на задний план.
Но перед сном – совсем другое дело. Первые месяцы в Америке я пыталась в принципе не спать, лишь бы отбиться от кошмаров. Я сидела на страже и переживала, как бы кто не вломился и не зарезал Джека с Лорой. А когда решалась все-таки поддаться дремоте, у меня никак не выходило удобно устроиться. Пружинная сетка с матрасом разительно отличались от подушек на диване в Загребе, спина все время ныла, и я ворочалась под простынями.
Чаще всего я сдавалась и на цыпочках спускалась по лестнице, минуя кухню, в гостиную, где Джек обычно бренчал на гитаре. Когда я появлялась в проеме, он вздыхал и кивал головой, мол, заходи, садись. Рядом на спинке кресла висел полосатый плед, и я его стаскивала и волочила за собой на диван. А Джек все играл и легонько покачивался, будто сам себя утешал.
Весной по вечерам он прислонял гитару к дивану и включал по телевизору бейсбол. Болел он за «Метc» – рудиментарное увлечение с детских
