не соврала. – Иди спать.
Но вместо этого Рахела откинула покрывало и залезла ко мне в кровать.
– Я слышала, как ты вчера ночью кричала.
– Просто кошмар приснился. Прости, если вдруг разбудила.
– Расскажи мне про ту ночь, когда я родилась.
– С чего это ты вспомнила?
– Просто интересно. Только ты об этом знаешь.
Рахела в теории знала, что нас удочерили, знала достаточно, чтобы понимать, откуда у меня в детстве был акцент и почему у нас такие угольно-черные глаза, хотя у Джека с Лорой темно-зеленые и кристально-голубые. Она все это видела и понимала, но в глубине души не ощущала. Для нее существовали только наши нынешние, американские родители, а при мысли о гибели прошлых, формальных родителей ей было объективно грустно, но не более того.
Я вспомнила отцовские байки и то, как интересно он описывал историю моего рождения. Родители тогда были в Тиске, и им пришлось два города проехать вниз по скалам, чтобы добраться до больницы:
«Ты чуть не родилась прямо там, на скалистом обрыве, – до того поплавать рвалась!»
– Жили-были, – начала я, – мы с мамой и папой в небольшой квартирке в самом центре огромного города.
– А что такое квартира?
– Это как апартаменты.
– В большом доме?
– Так, не отвлекайся.
Рахела умолкла.
– Мама ждала тебя со дня на день, но зима тогда выдалась очень холодная, и город замела пурга. Снег аж до сюда лежал, – я вскинула руку на метр в высоту, – до самого подбородка!
– Тебе до подбородка?
– Ага, мне было девять лет. Папа еще шутил, что если бы я шла по нечищеной улице, то от меня остался бы один помпон от шапки. Ты дождалась до поздней ночи. Наши крестные по снегу примчались к нам домой и откопали машину, чтобы мама с папой могли добраться до больницы. Мне пришлось остаться дома, и я ужасно разозлилась, что все пропущу, – сидела и рыдала, как маленькая. Но не прошло и пары минут, как папа прибежал обратно. На улице было так холодно, что у него с бровей свисали крохотные сосульки!
– А что случилось?
– Все раскричались друг на друга. Машина по дороге застряла!
– Пришлось вызвать скорую?
– Папа считал, что скорая к нам вовремя не доберется.
– И вы просто оставили маму в снегу?
– А что поделаешь – мобильников тогда еще не было. Так что папа с Петаром побежали за мамой и понесли ее вдвоем в центр города, там уже дороги были расчищены. А оттуда их подвез какой-то таксист, хотя и взял с них втридорога. Ты упрямилась, и мама тебя рожала двадцать семь часов, так что родители с таким же успехом могли и скорой дождаться. Зато потом маму еще полгода называли Клеопатрой и Царицей Савской – ее ведь на руках несли до самого центра, и она всегда подтрунивала над папой за то, как он тогда распереживался.
– А можно я посмотрю фотографию? – немного помолчав, спросила Рахела.
– Какую фотографию?
– Вчерашнюю. Твою фотографию. Ты еще сказала, что она не твоя.
Глупо было думать, что я ее обхитрила, и, навалившись на Рахелу, я нашарила рукой под матрасом конверт. Нащупав глянцевую поверхность среди документов, я вытащила фотокарточку и только тогда поняла, что случайно достала нашу общую рождественскую фотографию. Не успела я пихнуть ее обратно в конверт, как Рахела выхватила фото у меня из рук.
– Это не та… – Я увидела, как она ее изучила и зафиксировала в памяти.
– Это что… я? – спросила она. – А это, это наши…
– Наши родители.
– А мама… В смысле… – Рахела глянула на фотографию, потом опять на меня. – Мама с папой знают про фотографии?
– Знают, конечно.
Именно Лора отговорила меня повсюду их носить в кармане джинсов и упрятала на законное место – в коробку с документами, «на хранение».
– Так, давай-ка уберем ее на место, – сказала я. – Тебе давно спать пора.
– Дай еще немножко посмотреть.
Она так близко поднесла фотографию к лицу, как будто сквозь бумагу смотрела. Я вспомнила наших родителей, и мне стало обидно, что ей достались только размытые лица.
– А я на них похожа?
Я изучила ее: волнистые волосы и теплый цвет лица.
– Ты очень похожа на маму.
От этих слов ей стало стыдно.
– Можно будет как-нибудь еще посмотреть? Пока ты на учебе?
– Конечно. Я держу их в той коробке с документами. Только не уноси из дома, а то мало ли. И смотри не потеряй.
В итоге она задремала, и, сунув фото обратно в конверт, я отнесла Рахелу в ее комнату. Почти всю ночь я лежала и читала «Аустерлиц». Я читала много книг разных авторов, давно ушедших из жизни, но сейчас не могла выкинуть из головы, что Зебальд умер всего три месяца назад, и меня не отпускало чувство, будто я держу в руках чьи-то предсмертные мысли. Я позвонила Брайану, но после двух грудков бросила трубку. Утром с ним поговорю, когда уже вернусь в город и соображу, как обо всем ему рассказать.
Брайан был на год старше; как раз с таким, как он, я и надеялась познакомиться в колледже – чутким, светским, самодостаточным – и запала поначалу на его интеллект. Он ездил на учебу в Тибет, бывал и в Лувре, и в Уффици, на досуге почитывал Соссюра и Хомского. Если кто и мог понять мое прошлое, так это он. Я уже несколько раз чуть было не рассказала ему обо всем, но каждый раз стоило только начать, я пугалась и давала задний ход, меняя тему.
– Я по тебе соскучился, – сказал он, поцеловав меня прямо на улице.
– Я тут подумала: пора уже сводить тебя в дядину забегаловку, если хочешь, конечно.
Сама не заметила, как начала тараторить. Брайан слегка отстранился.
– Что такое?
– Да нет, ничего, – сказал он. – Просто…
– Что?
– Просто на выходных ты меня как будто отшила.
– Я ездила домой. Я же тебе написала.
– Даже попрощаться не зашла.
– Просто хотела выехать с утра пораньше. Прости.
– Ничего.
Он неохотно признал, что ничего интересного за выходные я не пропустила, что он почти все время просидел в библиотеке за своей диссертацией о теории универсальной грамматики на основе никарагуанского языка жестов. Однажды изолированных в обществе глухих школьников свезли со всей страны в специальное учебное заведение в надежде обучить их разговорному испанскому, но на игровой площадке и в общежитиях дети вскоре изобрели свою особую систему жестов. Туда сразу сбежались лингвисты, которым не терпелось застать рождение нового языка.
– Это просто потрясающе, –
