жизни оправдали твои ожидания? – полюбопытствовала Миранда.
– Я суеверен, поэтому мне надо следить за языком, – ответил Элио. – Но они вселяют большую надежду – я имею в виду свою пианистическую карьеру. А все остальное… Остальное мы обсуждать не будем.
– И все же именно об остальном я и хочу узнать, – произнес я, заметив, что говорю в точности как отец Миранды. Тут она поняла, что дело принимает личный оборот, и, извинившись, пошла искать туалет.
– Все остальное, папа, – продолжил Элио, – теперь закрытая книга. Когда я впервые пришел сюда, мне было семнадцать и я оказался среди людей, которые много читают, любят поэзию, глубоко воспринимают кино и знают все, что следует знать о классической музыке. Они приняли меня в свой клан, и каждые школьные, а позднее и университетские каникулы я приезжал в Рим, чтобы провести время с ними и как можно лучше узнать, что такое жизнь в творчестве.
Я ничего не сказал, но он заметил выражение моих глаз.
– Однако больше, чем моя дружба с ними, больше, чем кто-либо, – именно ты сделал меня тем, кем я являюсь сейчас. Между мной и тобой никогда не было тайн, ты все знаешь обо мне, а я о тебе. А потому я считаю себя самым везучим сыном на свете. Ты научил меня любить – любить книги, музыку, прекрасные мысли, людей, удовольствие, даже самого себя. Больше того, ты научил меня, что нам дается лишь одна жизнь и что время всегда работает против нас. Хоть я и молод, но знаю это, пускай иногда и забываю твой урок.
– Почему ты мне это говоришь? – спросил я.
– Потому что сейчас я вижу тебя не как своего отца, а как влюбленного. Я никогда не видел тебя таким. А потому очень счастлив и, глядя на тебя, почти завидую. Ты вдруг стал таким молодым… Должно быть, это любовь.
Если раньше мне в голову не приходила подобная мысль, то теперь я точно осознал, что я самый везучий отец на свете. Вокруг нас толпились люди; некоторые пытались протиснуться к стойке, но мне казалось, что никто из них не нарушает интимности нашей беседы. Мы тихонько разговаривали в одном из самых оживленных кафе Рима, словно бы сидели дома у камина.
– Любовь – это просто, – сказал я. – Тут важна смелость любить и доверять, и не все мы обладаем и тем и другим. Но чего ты, возможно, не знаешь, так это того, что ты научил меня гораздо большему, чем я тебя. Например, эти вигилии, возможно, не что иное, как мое желание следовать по твоим стопам, делиться с тобой всем и присутствовать в твоей жизни так, как я всегда хотел, чтобы ты присутствовал в моей. Я научил тебя отмечать мгновения, когда время останавливается, но эти мгновения очень мало значат, если не делить их с теми, кого любишь. Либо они останутся в тебе и будут гноиться всю жизнь, либо, если повезет (а мало кому везет), ты сможешь передать их с помощью того, что называют искусством, – в твоем случае через музыку. Но особенно я всегда завидовал твоей смелости, тому, как ты поверил в свою любовь к музыке, а позднее – в свою любовь к Оливеру.
Тут Миранда вернулась и обхватила меня рукой.
– У меня никогда не было такого доверия ни к моим возлюбленным, ни, если поверишь, к моей работе, – продолжил я. – Но я обнаружил его почти случайно, когда вчера эта молодая женщина пригласила меня на обед, хотя я все время твердил ей: «Нет, спасибо, нет, я никак не могу, нет, нет…» Но она мне не поверила и не дала спрятаться обратно в раковину. – Я был рад, что мы поговорили. – Как ты сказал, между нами никогда не было секретов. Надеюсь, никогда и не будет.
Мы наспех сделали по три глотка кофе и, покинув кафе «Сант-Эустакио», направились в сторону Корсо.
– Куда теперь? – поинтересовалась Миранда.
– Думаю, на виа Белсиана, – предложил я, вспомнив, что мы с Элио всегда заканчивали походом в книжный магазин на Белсиана, который он называл «Если любовь» в память о книге стихов, опубликованной десятью годами ранее.
– Нет, сегодня не на виа Белсиана. Я хочу отвести тебя туда, куда я раньше тебя никогда не водил.
– Значит, это что-то новое? – спросил я, надеясь, что он расскажет мне о своем последнем романе.
– Совсем не новое. Но это место олицетворяет тот период, когда я на короткое время держал жизнь у себя в ладонях и после которого уже никогда не был прежним. Иногда я думаю, что там моя жизнь остановилась и только там сможет начаться заново. – Он как будто погрузился в свои мысли. – Я понятия не имею, хочет ли этого Миранда, да и ты тоже. Но мы уж слишком разоткровенничались, и теперь поздно останавливаться. Так что позволь мне отвести тебя туда. Это всего в двух минутах отсюда.
Когда мы дошли до виа делла Паче, я подумал, что он отведет нас в одну из моих любимых церквей в этом районе. Но, едва показалась церковь, он повернул направо и повел нас на виа Санта-Мария дель Анима. Через несколько шагов он (точно как мы с Мирандой накануне) остановился на углу, где в стену была встроена очень старая лампада.
– Пап, я никогда не рассказывал тебе об этом, но однажды ночью я напился в стельку. Меня только что вырвало у статуи Пасквино, и никогда в жизни я не был настолько пьян, и все же здесь, прислонившись к этой самой стене, я знал, сколько бы ни выпил, что сейчас, пока Оливер обнимает меня, я и живу своей жизнью, что все, пережитое до этого с другими не было даже грубым наброском или тенью происходящего со мной. И теперь, девять лет спустя, когда я смотрю на эту стену под старой лампадой, я снова с ним и, клянусь тебе, ничего не изменилось. Через тридцать, сорок, пятьдесят лет мои чувства останутся прежними. Я за свою жизнь встретил много женщин и еще больше мужчин, но то, что водяными знаками нанесено на эту самую стену, затмевает всех, кого я знал. Приходя сюда, я могу быть один или в компании, например с тобой, но при этом я всегда с ним. Если я стою час, глядя на эту стену, то провожу с ним час. И если я заговорю с ней, она мне ответит.
– И что скажет? – спросила Миранда, которую полностью захватили стена и слова Элио.
– Что скажет? Просто: «Ищи меня,
