любви взор и даже пустил одинокую слезу. Дальнейшее стало отличным уроком сексуального укрощения мужчин. Он ушел, но через день появился опять, чтобы поинтересоваться, не прощу ли я его. Не предоставлю ли я ему еще один шанс? В качестве искупления своего проступка, не значившего для него, естественно, совершенно ничего, он предложил мне бесплатный проездной: я получала право читать — и даже при этом смеяться — любой роман кого-то из его современников, а он обещал при этом помалкивать. Я возразила, что его башка под чужой юбкой стоит трех романов. После недолгого брюзжания он капитулировал. Теперь он знал, что не имеет права возмущаться, с чьей бы книгой меня ни застал. Я читала взахлеб и хохотала до колик. Я знала, что это начинает влиять на его производительность. Он стал жаловаться на меня своим друзьям, повесил над письменным столом репродукцию картины Гойи «Сатурн, пожирающий своего сына». Но я еще не до конца его добила. Прочтя все романы тех его современников, которым он больше всего завидовал, я стала с ними спать. Не со всеми, а с теми, кого могла склонить к лекциям для наших шестиклассниц и к последующему чаепитию со мной под ракитами. Он не выдержал темпа и ушел, когда лекторов набралось четверо. Казалось бы, тут-то ему должен был настать конец. Но нет, примерно раз в полгода я получала письмо, где говорилось о невозможности жить со мной, низменной разрушительницей, которой он признателен за одно-единственное: это я побудила его нырнуть в романах в еще более темные глубины; обнаруживался, правда, и второй повод для признательности: теперь он обрел счастье в объятиях женщины, которую обожает.
P.S. — ибо он со мной еще не закончил — КАК Я ОТНЕСУСЬ К ВОЗМОЖНОСТИ ВСТУПЛЕНИЯ С НИМ ВО ВНЕБРАЧНУЮ СВЯЗЬ?
Мужчинам, втаптывающим имена своих жен в грязь и подвергающим их унижениям и финансовым трудностям посредством бракоразводных процессов, свойственно желать романа с ними сразу после заключения следующего брака. Но своеобразие Хауи Гудини состояло в том, что он предлагал мне адюльтер даже на нашем восьмом десятке, пока болезнь не свела его в могилу, о чем я узнала из скромного некролога в «Борнмут Пост», присланного знакомым, где он описывался как примелькавшаяся в автобусах фигура и как невеликий автор местного пошиба, так и не нащупавший жилу своего таланта.
Как ни соблазнительно видеть в его низкопробных предложениях доказательство моей привлекательности, куда вероятнее, что он всю жизнь терзался мыслями о том, каких авторов я читаю, и отчаянно стремился узнать худшее — либо собственными глазами узрев их сочинения на моих полках, либо осыпая поцелуями мои ноги и тем самым принуждая меня выкрикивать их имена.
Вдова Вольфшейм, в свои восемьдесят с хвостиком способная сойти за собственную дочь, встревожена доносящимся из ее ванной громким голосом Шими. Она приникает ухом к двери.
— Давай же, — слышит она. — У тебя должно получиться лучше. Хотя бы немного. Для меня…
«Кого он уговаривает? — недоумевает вдова Вольфшейм. — Возможно ли, что с ним там женщина?» Она знает, что этого не может быть. Она пригласила Шими к себе на пятичасовой чай вместе с еще десятком вдов, но те, как ни странно, в последний момент отклонили приглашение. Экономку она отпустила домой. В доме находились только они двое. К кому же Шими взывает тоном соблазнителя?
О живой женщине речи, конечно, идти не может, но даже если он фантазирует, что с ним в ванной женщина, для честной вдовы это оскорбление.
Она медлит, проверяя, не галлюцинация ли это, пока до ее слуха не доносится:
— Господи, неужели это все, что у тебя есть?
Такого она допустить уже не может, поэтому стучит в дверь.
— Шими, вам плохо?
У нее голос женщины, регулярно посещающей Национальный театр, Королевскую оперу и Галерею современного искусства Тейт. В нем слышен шорох ползущего вверх тяжелого занавеса и обмен умеренными суждениями: это уверенный и независимый голос, приправленный благодаря химиотерапии привлекательной хрипотцой. Похоже, вдова Вольфшейм умеет обращать себе на пользу все-все, включая даже онкологию. На ее голос всегда был спрос, а теперь и подавно: ее регулярно приглашают на роль конферансье и ведущей аукционов, а также, конечно, модератора различных благотворительных мероприятий: без нее не обходится забота о престарелых, поддержка обижаемых жен, поиск убежища для бездомных, а в последнее время еще и поддержка больных на химеотерапии.
Именно ради этих благородных целей — не для себя же! — она и обратилась к Шими Кармелли.
Ну, и из любопытства, конечно, — человеческого и женского — к обстоятельствам Шими Кармелли. Она пару раз ему звонила и даже пригласила на одно из более-менее спокойных благотворительных действ, где смогла посадить его рядом с собой и повести с ним долгий разговор. Ее занимал вопрос, где он пропадал всю ее жизнь. Как они умудрились не встретиться в Северном Лондоне раньше? И что за невероятные обстоятельства принудили человека с его манерами, обладателя таких волнующих глаз и таких рифленых щек, не только научиться гаданию, но и заниматься этим в китайском ресторане на Финчли-роуд, что как-то не очень… ну, он же понимает, что она имеет в виду. От любопытства она даже прищурилась.
— Это долгая история, — соврал Шими.
— Расскажите!
— Мне нравится китайская еда.
— Я тоже умею готовить лапшу чоу мейн, — сказала Ванда Вольфшейм и даже привстала для большей убедительности.
И вот теперь он засел у нее в ванной и если не болтает там с какой-то другой женщиной, то ведет себя весьма странно.
— Шими? — снова окликает она его. — Может, вызвать врача?
— Я сейчас, — отзывается он. — Я не могу разговаривать из ванной.
При его появлении Ванда Вольфшейм закидывает ногу на ногу. Мужчины годами слепли от этого ее маневра. Но Шими в таком замешательстве, что ничего не замечает. Он смущен от необходимости говорить с ней в процессе срочных естественных отправлений. С тем же успехом она могла бы застигнуть его дезабилье.
Она хлопает ладонью по соседнему креслу, показывая ему его место. Она накрыла стол на дюжину персон, чтобы Шими
