сказала она, и я почему-то все ей выложила. Почти все. Умолчала лишь об одном маленьком, но очень важном человеке.
– Скучаешь по мужу? – спросила она, выслушав меня.
– Не знаю. Он один у меня остался.
– Но ты хочешь проводить с ним время, когда отыщешь?
– Нет, я…
– Хочешь жить с ним?
– Ну…
– Тебе нравится от него зависеть?
– Зависеть?
– Да, ты ведь проделала такой путь ради него. В нем для тебя сейчас весь смысл. Ты зависишь от него.
Ее это, кажется, злило.
– Мне просто хотелось увидеть близкого человека, – сказала я, а сказав, поняла, что это правда.
– Тогда так и напиши. Они поймут, как это срочно, и сразу кинутся его искать.
Бланк заявления глядел на меня, пустой и невнятный.
– Заполнишь и что будешь делать дальше?
– Не знаю.
– Есть где остановиться?
– Нет. – Я почувствовала, как загорается лицо.
– Смелая ты, – сказала она, и я подумала: в самом деле?
– Не знаю, – повторила я.
Плакать хотелось все сильнее.
– Хочешь знать, что я тут делаю?
Я не ответила, но она сообщила мне три вещи. Во-первых, что ждет своего друга Адама, который вломился в университетскую лабораторию с подопытными животными и был арестован. Во-вторых, ждет, не арестуют ли и ее за это же самое. И в-третьих, предлагает переночевать у нее, если первое и второе как-нибудь уладится.
А потом посоветовала мне разорвать заявление о пропаже человека и “раскрепоститься”. Я тогда подумала, это жаргонное словечко, означающее сексуальную свободу, и лишь много позже поняла, что она предлагала мне отделиться от сбежавшего мужа и не преследовать его, а помахать рукой на прощание и пожелать счастливого пути.
Первое и второе улаживалось гораздо дольше, чем мы обе предполагали, рука моя так и осталась лежать на заявлении о пропаже человека, и в конце концов бумага сморщилась в том месте, где к ней прижималась влажная ладонь. Мужчина, у которого украли велосипед, и полицейский, шедшие мимо, споткнулись о мои чемоданы, после чего первый выругался, а второй спросил, что я тут делаю.
Когда Адам вышел из камеры без наручников, моя новая знакомая крикнула “ура!”, полицейский шикнул на нее, пригрозил, а потом вручил Адаму его пожитки и велел – не буду повторять, какими словами – уходить.
– Невинно осужденный на свободе, – сказала она. – Отпраздновать имеем право.
Я подумала, не из Шекспира ли цитата.
– Это Адам. А это Марго, наша шотландская беглянка, познакомься.
Он пожал мне руку. Моя ладонь была все еще влажной, и Адам почти незаметно вытер свою о джинсы.
Мы вышли на улицу, в тусклый солнечный свет.
– Ой! – сказала она, будто только что вспомнив. – Меня Мина зовут.
Мы шли по улице, удаляясь от полицейского участка, и я не сразу поняла, что по-прежнему держу в руке планшет с заявлением о пропаже человека.
– Забыла! – я поспешила обратно, но Мина нагнала меня у входа в участок и, схватив за руку, остановила.
– Ты чего?
– Нельзя же красть у полицейских!
– Пусть забирают свой планшет, но не это, – она открепила листок. – Это доверим судьбе.
И, скомкав заявление о пропаже человека, плотно смяв его в ладонях, эффектным броском отправила в урну.
Марго подбежала так быстро – только лиловое пятно перед глазами мелькнуло. Крепко обвила меня руками, и я вдохнула ее лавандовый запах.
– У вас все хорошо? – спросила я.
И почувствовала, что она кивает.
– Осторожней, – предупредила Новенькая Медсестра, но было поздно: Марго давила на мои свеженькие швы, и с этим уже ничего нельзя было поделать.
– Как же я по тебе соскучилась! – сказала она.
Весь класс глядел на меня. Но я не обращала на них внимания, рассматривала рисунки и наброски Марго – целую коллекцию, накопившуюся в мое отсутствие. Они были так хороши, что я даже чертыхнулась. Извинилась, но Марго, кажется, не возражала. В тот день мне многое сошло бы с рук – она так радовалась, что я жива.
Пиппа сразу подошла ко мне, едва закончив объяснять классу, как смешивать зеленые и синие оттенки для абстрактных картин на морскую тему, которые она задала нарисовать.
– Ленни! Обниматься не будем. – Она указала на свой фартук, заляпанный зеленой краской. – Как ты себя чувствуешь?
– Спасибо, хорошо.
– И теперь все в порядке? – не унималась она.
Я кивнула, не собираясь говорить ей ничего, ни единого слова о произошедшем со мной за время недолгого отсутствия на занятиях в Розовой комнате. Пусть она расспрашивала и из добрых побуждений, но меня раздражают люди, которым всё надо знать, все хирургические подробности. Точно знать, насколько ты уже мертв.
– Здорово, что ты опять с нами, – улыбнулась Пиппа.
А потом ушла, мы с Марго переглянулись, и я почувствовала, что в этот момент она прячет подальше вопрос о тех, с кем я когда-то так изысканно завтракала каждое утро. Вопрос, который хотела задать, но знала, что я не отвечу.
Рисунки у нас в тот день были неважные. И истории мы рассказывали неважные. Я сидела в Розовой комнате, Марго – рядом со мной, и только это имело значение.
Новенькая Медсестра уселась на своем любимом месте – у меня в ногах. Не так, как, бывало, садились другие медсестры, миролюбиво и неловко пытавшиеся изобразить непринужденность, которая обычно выглядела фальшивой. Новенькая Медсестра не притворялась, что ей удобно. Ей на самом деле было удобно. Она подложила запасную подушку себе под поясницу, чтобы прутья решетки в изножье кровати не упирались в спину. Скинула балетки, удобно устроилась, скрестив ноги, накинула кофту на плечи, чтобы было уютнее. Задернула поплотнее шторку, и мы остались совсем одни. Ну или не совсем, а насколько это возможно.
Волосы у нее по-прежнему красные, как конфетки “Танго” со вкусом вишни, но длинней, чем в день нашего знакомства. Интересно, сколько времени прошло с тех пор? Вспомнила вишневые “Танго”, и захотелось попробовать – ощутить шипучий фейерверк на языке, лекарственно-сладкий привкус школьных дискотек и походов в газетный киоск.
Новенькая Медсестра заправила прядь конфетно-вишневых волос за ухо. Она хотела знать все обо всем. Хотела знать, хорошо ли она за мной ухаживает. А на самом деле, по-моему, – убедительно ли выглядит в роли медсестры. Я ответила, что ей одной из всех больничных медсестер дважды скажу: она моя любимая.
– Ты вернешься когда-нибудь назад, как считаешь?
– В Швецию? – Язадумалась. – Вряд ли.
– Мама твоя ведь там? – спросила она, и я уловила отголосок какого-то диалекта, но какого? Родись я здесь, знала бы.
– Ага. Но именно
