давайте мыть руки — и за стол! — сказала мама Сереги и поцеловала его в щеку.
Пахло жареным луком и картошкой. Мама Сережи работала поваром в столовой воинской части, куда мальчики часто заходили после школы — поесть и взять чего-нибудь домой. Она одинаково вкусно готовила пирожки и котлеты, пекла торты, промазанные сметаной с сахаром, от которых невозможно было оторваться, даже когда доедаешь второй кусок. Продукты она приносила с собой из столовой, а иногда продуктами ей выдавали зарплату — и тогда она продавала соседям сахар, муку и чай или занимала деньги у мамы Кирилла или у тети Нади, с которыми дружила. Занимать деньги было так же естественно, как попросить две картошки на суп.
Отца у Сереги не было. Его мама нервничала, когда он задавал неудобные вопросы, и уходила покурить на балкон, заодно снимая с веревки высохшие полотенца или простыни.
Квартира у них была на первом этаже: выйти погулять Серега мог двумя способами: через дверь или через незастекленный балкон, спрыгивая с которого он попадал прямо в маленький палисадник, где его мама выращивала цветы. Прыгал он аккуратно, но иногда неокрепшие бархатцы все же ломались под тяжестью его тела — и мама наказывала его тем, что не разрешала смотреть телевизор после уроков.
Балкон этот был и курилкой, и игровой, и летним кафе, где собиралось по пять или шесть соседских детей. Каждый приносил с собой из дома булочки и варенье, печенье или лимонад, и засиживались они до темноты — пока мама Сереги не разгоняла всех по домам.
Кирилл любил этот балкон, и маму Сереги тоже любил: она была красивая. На Восьмое марта он подарил ей лак для ногтей, который украл у мамы. Она долго смеялась и лаком этим накрасила ногти только один раз, потому что в столовую нельзя было приходить с накрашенными ногтями.
Когда все трое наелись жареной картошки, закусывая солеными огурцами, которые доставали руками прямо из банки, Кирилл сказал, что ему надо позвонить бабушке. Но вместо этого он набрал свой домашний номер и спустя пять бесконечно длинных гудков услышал в трубке мамино «Алло».
Он хотел, чтобы ее голос, такой веселый и родной, звучал как можно ближе и громче: он прижимал трубку к уху все сильнее и сильнее, как ракушку с шумом моря внутри. Звуки музыки и чей-то смех, который он слышал в трубке вместе с ее нетерпеливым дыханием, мешали им побыть вдвоем.
Ей некогда было говорить. Нужно бежать к гостям, танцевать с новым мужем, пить шампанское. Кирилл стоял у телефона и через кухонную дверь слышал разговор Сереги с мамой, и чувство одиночества становилось невыносимым. Наверное, мама спрашивает про оценки в школе, а тот снова врет. Она не верит, но и ругаться не хочет, потому что жалеет его.
Кирилл тихо обулся, вышел из квартиры и пошел мимо гаражей в сторону дороги, подальше от людей, которым не было до него дела. Лай собак, грохот машин, свист ветра. Ему хотелось не быть там, где он находился, исчезнуть, запрыгнуть в кузов одной из этих машин и ехать, ехать — не важно куда, только бы подальше отсюда.
Руки, сжатые в кулаки в карманах, мерзли: он забыл у Сереги дома перчатки. На глазах выступили слезы, и он пожалел, что выбросил плеер, потому что сейчас бы ему очень помог голос Цоя в наушниках.
Скорее бы наступила ночь. Он не будет спать — он будет смотреть на звезды и спрашивать их: почему все так? Он спрячется там, где его никто не найдет. Спрячется даже от самого себя, станет невидимкой, будет бродить по городу и сдергивать с прохожих их перчатки, чтобы согреть заледеневшие руки.
Что сейчас делает мама? Как она одета и какого цвета у нее губы? Почему она не ищет его, почему в этом заброшенном сарае так холодно?
Забившись в угол, Кирилл дрожал и плакал.
Новая квартира, куда они через месяц переехали с мамой и Вадимом, больше походила на областной музей: в ней было три комнаты и длинная лоджия, ванная с горячей водой и туалет без огромной трубы над унитазом. На полу не было привычного линолеума, а был паркет, по которому можно было скользить в шерстяных носках, как по катку на коньках.
В начале декабря они даже не включали газ, чтобы согреться, да и спали под тонкими одеялами, без носков. Дом был восьмиэтажный, и они жили на самом высоком этаже, поднимаясь туда на новеньком голубом лифте, где не было ни одной неприличной надписи.
В комнате Кирилла стояли не только кровать и письменный стол, но и его собственный цветной телевизор с видеомагнитофоном и приставкой «Денди», большой книжный шкаф и спортивный уголок с красным матом, доской для отжиманий и турником. В такую комнату можно было позвать разом всех одноклассников — и никто не будет жаться к батарее из-за отсутствия места.
Довольная мама с новой прической каре, стоя в дверном проеме, смотрела, с каким трепетом Кирилл гладит телевизор и крутит глобус. Она давно не видела, чтобы мальчик так улыбался — искренне, по-детски. Ямочки на его щеках были такие же, как у отца, и вечно взъерошенные волосы тоже не поддавались ни одной расческе.
Когда Кирилл все пощупал, он сел на кровать и сказал:
— А можно вечером позвать Серегу поиграть в «Танчики»?
Мама улыбнулась:
— Конечно, позови. Вадик торт купил. Телефон ты уже видел? Он без провода, можешь брать трубку прямо сюда и разговаривать сколько хочешь. А завтра тебе и компьютер привезут.
Мама вышла и вернулась с белой телефонной трубкой, на которой были кнопки.
Кирилл вопросительно посмотрел на маму, а потом быстро набрал номер:
— Алло, Серый! Здарова! Прикинь, у меня теперь есть «Денди»! Приходи вечером в гости. — Он перевел взгляд на маму. — Мам, а какой у нас адрес?
— Скажи, что Вадик заедет за ним в пять.
— Вадим заедет за тобой в пять.
О работе Вадима дома никогда не говорили. Бабушка с дедом называли его бандитом.
Кто такой бандит, Кирилл знал из фильмов. Вадим не был похож на бандита: невысокий и толстый, он даже пистолета с собой не носил. Но домой он всегда возвращался ночью, и они с мамой шептались о чем-то в спальне. Иногда он дома не ночевал.
Пару раз, подвозя Кирилла до школы, Вадим говорил по телефону не по-русски, но и не по-английски тоже, а других языков Кирилл не знал. С Вадимом он общался только по делу,
