него взятки гладки… Так оправдываются начальники. Но иногда посторонние действительно звонят. Номера телефонов частенько передаются друг другу особами женского пола… Как попадают они в руки этих особ, разговор длинный. Предположим, что однажды одна из них ошиблась номером и вместо обычного «аллё» услышала странный для гражданского уха ответ:
– Двадцать один – двенадцать – шестой слушает вас…
Ну как тут ей не поинтересоваться, какого черта этот шестой торчит рядом с телефоном круглые сутки… Да и шестой вовсе не отбрасывает от себя трубку, услышав женский голос… Иногда так завязываются случайные знакомства. Они завязываются и по-другому, когда такие, как Бадин, набирают любой номер телефона и начинают нести всякую чушь, на которую они мастера… Несколько звонков, и можно назначить встречу. Правда таких виртуозов, как Бадин, немного. Если не сказать большего он – единственный в своем роде… Бадин не только знакомится по телефону, но и ведет счет таким знакомствам, рассказывает о них всем.
Кличку Сенька-причесон Бадин получил в первые дни службы, потому что, несмотря на преследования больших и маленьких командиров, умудрился сохранить свою прическу. Конечно, в первые месяцы службы она была не такой, как сейчас, гораздо короче и скромнее, но все же это была прическа не под нуль. Прическе Бадин уделяет все свое свободное время. Он ежедневно подбривает пробор, бриолинит волосы, подолгу расчесывает их, разглядывая себя в зеркале, причем все это делает с таким подобострастием, что наблюдать за ним без смеха невозможно.
– Командир, – произносит Бадин, – еще один звонок.
– Ну уж хрен, – отвечает начкар, – ты сегодня весь свой лимит использовал.
– Чё-то короткий у тебя лимит, – ворчит Бадин.
– Какой есть, – неласково произносит начкар.
Под эти препирательства Веригин поднимается с топчана, включает в отдыхающей свет. Часы показывают без пятнадцати минут десять, самое время собираться на пост в малом карауле.
На платформе разъезда пусто: будний день, волна едущих в Н-ск на работу схлынула, а пик другой, не рабочей волны еще не наступил.
Подошла электричка. Я пробежался по вагонам, выбрал тот, который теплее, и уселся у окна. Пассажиров было немного: десятка полтора женщин, разбившись на тройки и пары, вели разговоры в разных концах вагона да два молодых парня в синих болоньевых куртках и ондатровых шапках играли в карты на одном из сидений противоположного от меня ряда.
За окном мелькали посадки. Покрытые инеем тополя были похожи на белые кораллы. Тонкое снежное одеяло прикрыло уже прелые листья и порыжевшую траву, и картинки за окном были веселей тех, что я видел три недели назад, когда ехал в Моховое.
Посидев немного, я подумал, что у меня два часа свободного времени и надо посвятить их чему-нибудь приятному, чтобы на это время забыть все, от чего уехал, как и то, к чему еду.
Я достал из портфеля несколько листов – это была рукопись сугробовского рассказа «Вита», перегнул их пополам и начал читать.
«Проводница вагона, нерасчесанная блондинка с заспанным лицом, взглянув на билет, проворчала: “В нашем… до следующей?”»
Поезд, в который сел Глыбин, относился к скорым. Пассажиры его в большинстве своем ехали до Москвы или, в крайнем случае, до Омска, поэтому намерение Глыбина доехать до следующей станции было воспринято хозяйкой вагона как личное оскорбление. И она, сладко зевнув, ушла в служебку, предоставив возможность случайному в этом составе пассажиру устраиваться самому.
В последнем купе Глыбин нашел свободное место. Соседями его оказались пожилой мужчина, читающий газету на верхней полке, и молодая женщина лет двадцати пяти в длинном бордовом халате, с копной черных волос, небрежно заколотых на затылке несколькими шпильками, с острым носиком и усталыми глазами. Женщина сидела на нижней полке напротив на только что заправленной постели. По всему было видно: в поезд она села недавно. У колен женщины, то и дело оглядываясь на Глыбина, крутилась девочка лет четырех-пяти, уменьшенная копия матери. В живых глазах ее, похожих на две коричневые виноградинки, сквозило любопытство. Оно переполняло девочку и вскоре выплеснулось вопросом.
– Ты куда едешь? – спросила она.
– Нельзя так, – строго сказала ей мать и погрозила пальцем, а затем обратилась к Глыбину, – извините нас, пожалуйста.
– Ну что вы, – ответил Глыбин, – дети века… у меня такая же дома осталась, может, чуть постарше. Вашей пять?
– Да, – сказала женщина.
– Пять с половиной, – поправила ее девочка и повторила вопрос, изменив форму обращения. – Куда едешь, дядя?
– В командировку.
– В командировку не ездят, в командировке живут, – назидательно сказала девочка, – мой папа живет в командировке.
Женщина вопросительно посмотрела на девочку, так смотрят, когда хотят сказать: «Мы же договаривались…» Но девочка «не заметила» взгляда и стала рассказывать о поездке к отцу, который «живет в командировке вот уже два года».
– Что-то длинная командировка, – сказал Глыбин, чтобы не выглядеть букой и как-то поддержать разговор.
– Министерская, – ответила девочка.
Мать опять взглянула на нее, и девочка, умолкнув, вскарабкалась на постель, удобно устроилась так, чтобы крохотные туфельки не касались белья, и продолжила рассказ.
– Мы с мамой живем в Свердловске, а папа в Сибири, а раньше он с нами жил в Свердловске, а теперь в Сибири… Начальники не отпускают его домой, да же, мама? И мы ездим к нему сами… Я уже два раза была у него…
– Вита, – укоризненно произнесла женщина, – мы же договорились, да и дяде неинтересно.
– Ну что вы, – сказал Глыбин, – пусть говорит.
– Видишь, мама, дяде интересно, дядя в командировке никогда не был, – говорит беззаботно Вита. – Мы с мамой к нему больше не поедем, – продолжает она, мотая головой из стороны в сторону так, что ее маленькие ушки-пельмешки касаются плеч, – через год он сам к нам приедет… будет с нами жить.
Мать снова смотрит на нее, и она, словно вспомнив что-то, сбрасывает на пол туфельки, вскакивает на ноги и начинает с упоением прыгать по постели, пока женщина не делает ей замечание. Тогда Вита вновь усаживается напротив Глыбина.
– Ты сильный? – спрашивает она и, не дожидаясь ответа, говорит: – А мой папа сильный. Он меня одной рукой поднять может. Он меня в общежитии до потолка подбрасывал и на шее катал… Он меня может одним пальцем поднять, одним мизинчиком…
Вита замолкает ненадолго, давая Глыбину прочувствовать глубже свое ничтожество перед ее папой, и продолжает:
– А я скоро стану балериной… не скоро, а когда получим новую квартиру и мама меня в студию запишет, – затем она вздыхает и произносит с сожалением: – А новую квартиру когда еще получим, когда мой папа вернется… А мой папа в лесу работает. Я не видела, как
