не замечая, пытаясь отмирать от всего этого вокруг.
— Мужик, —окликнули его опять, и он стал рассматривать незнакомого, смуглого, с очень дорогим, крепким запахом. — Грачеву даже захотелось подойти поближе, когда его позвали, — как маленькому. — Мужик, я не понимаю, в чем наши проблемы?
В мусоре зашевелилось, ожило, бумажно заворочалось, выбираясь наружу, тошнотворно, мерзко, душно, и Грачев уже просто опустился, сел на пол и, опираясь за спиной руками, пополз к стене. отползал от мусора подальше, держа старательно ноги впереди — оттолкнуться, пихнуть, хоть что-то…
Незнакомый и душистый шел за ним следом. наступал, надвигался, у него обувь была лакированная и поблескивала.
— Кыса. Кыса-кыса-кыс, — тревожно позвал Хруль, сложив пальцы манящей щепотью, — кис-кыс-кыс…
Кошка в мусоре подобралась, устроила опорные лапы прочнее и смотрела на него стеклянно, противно обнажая влажные десны, а потом перепрыгнула мягко к стене, там, где Грачев, и смурно стала тыкаться пуговичным носиком в дыры и щели.
У Грачева вдруг намокли и пролились каплями глаза. Он постарался отвернуться и подмоченным голосом шептал:
— Кыс, кыс…
— Слушай, мужик, — говорил незнакомый на чистом русском, — какие у нас с тобой могут быть проблемы? Я не вижу, от кого тут ждать проблем. Ты — мразь. Ты сам это знаешь. У тебя пасть твоя вонючая не откроется. Потому, что не может она открыться, тебя же нет, мразь, пусто. Зачем ты что-то хочешь из себя ломать? Тебе уже нечего ломать, быдло.
Он чеканным щелчком выбросил из кулака широкое лезвие, посветил им, посверкал чистым, едва искристым отсветом и заправил обратно сильной небольшой ладонью.
Грачев подтянул покучнее колени и начал пошептывать кошке опять «кыс, кыс, кыс», И гладил ее по лысоватой макушке одним пальцем, у него перестали ползти по щекам слезы, и теперь на лице холодком таял сквозняк. Кошка перебралась к нему ближе и неодобрительно оглядывала присутствующих.
Свет заслонил сутулый Симбирцев с набитой мусорною урной. Он прошел меж всех опорожнять ее в мусоропровод, никого не видя— он был без очков.
— Тебя нет. Тебя уже нету, — спокойно сказал незнакомый. — Я хочу, чтобы ты это подтвердил.
И выдвинул вперед лакированную чистую обувь:
— На. Лижи.
Симбирцев все никак не справлялся с урной — видно, газета на дне подмокла и прилипла— он стучал урной о мусоропровод, как шахтер кайлом, опасливо озирая действующих лиц.
Грачев ожил. Поставил ладони на прожженный окурками линолеум и потянулся губами вниз. Зажмурив плотней глаза. Как напиться, вниз. Но там уже ничего не было,
Четверо вышли и удалялись, пересмеиваясь. Они медленно удалялись и громко смеялись.
Симбирцев плюнул на противность и запустил руку в урну, вырвал зловонную газету, как язык, и плавно окунул ее в мусоропровод, словно пакетик заварки в чай. И ушел. Ушел.
Темнота седела, бледнела, расступалась, Кошка молчала напротив зримого и светлого куска коридора.
Невидимый, лопотал, общаясь, негритянский кружок у лифта, будто пел и плясал. Из дальней комнаты в коридор перекатили вопящую коляску, утешали, качали, и она, поскрипывая сочленениями и надрываясь беззубым ртом, поехала: туда и сюда, туда и сюда, туда.
Кошка ватно стала на все четыре и подкралась к двери — прислушалась и принюхивалась у порога, и хвост ее дергался, как щеколда на двери, в которую ломятся.
Кошка вернулась к стене и присела. У нее была маленькая плешивая головка. Теперь кошка стала урчать. В коридоре были еще гитарные мучения и смех, всегда долгий и противный женский смех, не устающий, волнами.
Больше ничего не было.
Вернулся Симбирцев, уже в очках, и включил свет, обнажив заплеванное, голое, грязное, отечное, рваное. Лысая, пострадавшая от оспы лампочка трудилась с пенсионерским усердием.
Кошка и Грачев страдальчески жмурились и отводили лица в сторону от света — больно.
Симбирцев убрал свет и вернул покой.
— Симбирцев, —внятно произнес Грачев, — принеси мне сапоги. И пиджак. Пожалуйста, — он прижал к себе мягко кошку и вытащил из кармана свисток. И свист струился в спину Симбирцева еще долго, слышно, прерывистыми, тонкими выдохами.
Туда и обратно Симбирцев прошелся неспешно. Пиджак уложил на Грачева, сапоги поставил у ног, предварительно разобравшись: правый — левый?
— Что происходит там? — осведомился Грачев.
— Там гости, — сообщил Симбирцев, — бабы. Про тебя спрашивали, где.
— Гости, — повторил со старческой основательностью Грачев, разглядывая, как сел на ногу сапог, притопнул. — И веселье.
— Это у Шелковникова, — уточнил Симбирцев.
— И у меня. То же самое.
Грачев снова сунул в губы свисток из дерева лозы и пронзительно засвистал.
Кошке это не нравилось. Кошка подползла низко к дырище под плинтусом и воинственно напряглась, ерзая задними лапами и скаля нетерпеливо пасть.
— Действует, — слабым голосом заключил Грачев и похвалился перед Симбирцевым свистком. — Видал? — а потом упрятал его в карман.
— А ты ужинал, братец? — вежливо спросил Симбирцев.
В столовой волнистым зимним дымом из фабричной трубы терпела очередь, раздавшаяся к вечеру доевшими домашние припасы заочниками, белохалатой «скорой помощью» и сиреневой милицией, и постоянно подпитывалась подползающими друзьями, согруппниками, сокурсниками, однофакультетниками. Замыкающий — очкастый первокурсник в тоще обвисших спортивках — устроился уже на стуле и конспектировал книжку метрах в ста от раздачи.
Грачев посмотрел, как в пропасть, на его нежную шею с младенческим пушком и спросил :
— Ну как книжка? Про разведчиков?
Первокурсник убрал его одним вопросом :
— А вы будете стоять?
И Грачев немедленно тронулся с места, пошел в сторону и приземлился за стол к близняшкам-баскетболисткам с биологического факультета. Баскетболистки клевали из своих тарелок; как две долговязые цапли, с выражением лиц, ясно свидетельствующим, что столичный ВУЗ нисколько не поколебал фундамент развития, заложенный подготовительной группой детского сада.
— Сиди здесь, — махнул ему Симбирцев и пошел, как четки, перебирать очередь в надежде на знакомое лицо.
Грачев сначала, задрав голову, смотрел в рот одной баскетболистке, потом из справедливости — другой. Баскетболистки испуганно примолкли, вцепившись глазами в тарелки, и принялись скорее дожевывать свою капусту, украдкой, вслепую отщипывая хлеб и утирая повлажневшие лбы.
Потом Грачев смотрел на балкон, где было кафе и ужинал с компанией Хруль, улыбался ему и откусывал лакированные сосиски,
— И-ых! Аг-х!! — подавилась баскетболистка и забилась в гавкающем кашле, стонуще вдыхая в себя и жалко вминая в широкое ровное пространство меж плечами тонюсенький пальчик.
Теперь Грачев даже не знал, на кого вперед смотреть. Столько событий.
Баскетболистка
