желание побыть с мальчиком под одной крышей. Томас вспомнил клубнику, которую предлагал им с Катей разносчик, – и этот эпизод станет частью рассказа.
Со временем чувства, которые герой испытывал перед совершенной красотой, переполнятся и хлынут через край. Ашенбах видел мальчика постоянно, даже на площади Сан-Марко, когда пересекал лагуну. Заметив, что семейство стало приходить на завтрак раньше, чтобы больше времени проводить на пляже, он тоже приобрел привычку завтракать ни свет ни заря и спускаться на берег до их прихода.
Герой рассказа Ашенбах когда-то был женат, но рано овдовел; у него осталась дочь, с которой он не был близок. Ашенбах не обладал чувством юмора, чего люди подсознательно ждут от писателя. Иронию он сохранял для своих философских и исторических изысканий, никогда не обращая ее вовнутрь. И он был совершенно беззащитен перед ошеломляющей красотой, что каждое утро являлась перед ним в сине-белом купальном костюме под слепящим сиянием Адриатики. Его очаровывал силуэт мальчика на фоне горизонта, возбуждала его иностранная речь, из которой он не понимал ни слова. Он жадно ловил мгновения, когда мальчик, отделившись от семейства, в одиночестве застывал у кромки воды, сцепив руки на шее и грезя наяву.
Когда наконец холера пришла в Венецию и Катя с Генрихом начали готовиться к отъезду, план рассказа был готов. Томас знал, что, признайся он в этом Кате, она посмотрит на него с насмешкой и скажет, что он использовал рассказ как алиби, дабы скрыть свои истинные мысли.
Ожидая ее в вестибюле, Томас пытался вспомнить, когда впервые понял, что Катя все про него знает. Он почувствовал это с их первой встречи в доме ее родителей, когда они с братом с ним заговорили. Можно подумать, она использовала Клауса в качестве приманки или наживки. Катя видела, как мужчина, которому предстояло стать ее мужем, смотрел на ее брата.
Томас смотрел не только на брата, но и на сестру, но в этом как раз не было ничего странного. Под их насмешливыми взглядами он на несколько секунд утратил бдительность, и, возможно, тот случай не был единственным. Странно, что это так мало беспокоит Катю, подумал Томас.
За годы брака под заботливым Катиным присмотром они сумели договориться. Началось все обыденно, когда Катя обнаружила, что определенный сорт рислинга из домена Вайнбах вдохновляет Томаса, раскрепощая его и развязывая ему язык. После вина Томас выпьет коньяк, и не один бокал. Затем, пожелав ему доброй ночи, Катя поднимется к себе, уверенная, что вскоре Томас появится у ее двери.
В свод неписаных правил, который они приняли, входил пункт, что, пока Томас не создает угрозы ее тихой семейной жизни, Катя без возражений смиряется с его природой, не возмущаясь, когда порой его взгляд задерживался на молодых незнакомцах, и соглашаясь принимать Томаса в любой из его личин.
Когда рассказ был дописан, он дал прочесть его Кате. Несколько дней он ждал ее реакции и, не дождавшись, спросил, прочла ли она.
– Тебе удалось передать суть. Я словно сама там побывала, хотя все это происходит в твоей голове.
– Думаешь, рассказ вызовет толки?
– Ты самый респектабельный человек на свете. Но этот рассказ все изменит, и мир больше не сможет смотреть на Венецию так, как раньше. Думаю, мир и на тебя не сможет смотреть так, как раньше.
– Считаешь, я должен отказаться от публикации?
– А зачем тогда ты его написал?
Когда рассказ опубликовали в двух выпусках журнала, а затем отдельным изданием, Томас решил, что его враги воспользуются случаем. Он воображал статьи, намекающие, что автор слишком хорошо знаком с терзаниями главного героя. Едва ли это нормально, особенно если речь идет об отце четверых детей.
Однако критики увидели в отношениях художника и юного героя метафору того, как стремление к смерти и соблазнительные чары бессмертной красоты проявляются в век разобщенности и отчуждения. Единственное серьезное возражение поступило от Катиного дяди, который воспринял рассказ буквально, без метафор, и был взбешен, написав Катиному отцу: «Что за ужасная история! И это написал семейный человек!»
С другой стороны, Катина бабка, которой было за восемьдесят, похвалила рассказ в берлинской газете и написала внучке, что снимает все былые возражения насчет ее брака. Она не только не выказала строгости и непонимания, но провозгласила Томаса Манна воплощением новой Германии, о которой мечтала всю жизнь.
Еще до публикации книги Томас и Катя столкнулись с куда более серьезной проблемой. Туберкулезное пятно на одном из Катиных легких проявилось снова. Было решено, что она отправится в санаторий в швейцарском Давосе.
Томаса удивляло, как мало шестилетняя Эрика и пятилетний Клаус скучали по матери. Няня Элиза, приставленная к детям, исполняла свои обязанности со строгостью и прилежанием, поэтому чаще ее внимание доставалось младшим, чьи нужды представлялись более насущными. И вскоре Эрика и Клаус выработали собственный, менее строгий распорядок, включавший ежевечернее театральное представление в спальне, ради которого они наряжались в нелепые костюмы. А шуму от него было столько, что им нередко удавалось нарушить покой отца, читавшего у камина на первом этаже.
В отсутствие Кати Томас на лето определил мать в их дом в Бад-Тёльце. Юлия не умела общаться с непослушными детьми. Ее собственные дети, хоть и росли не по годам развитыми, всегда были покорны родительской воле. Эрика и Клаус воспринимали бабкину эксцентричность как лишний повод делать то, что им вздумается. Они настаивали, что выросли из того возраста, когда дети гуляют в саду, как Голо и Моника. У них были свои игры, свои приятели. Брат с сестрой уверяли, что мать всегда отпускала их на речку с друзьями в сопровождении чужой гувернантки.
Когда мать воззвала к помощи сына, Томас пожурил Эрику с Клаусом, но вскоре к нему явилась Эрика, которая объяснила отцу, что с ними никогда не обращались так строго, и принялась убеждать его вступиться за их попираемую свободу.
Голо тихо существовал в собственном мире. Он не делал попыток завести дружбу со старшими братом и сестрой, которые наверняка отвергли бы его поползновения. Он не выказывал теплых чувств ни к бабушке, ни к другим взрослым, призванным временно заменить ему мать. Голо почти не смотрел на отца. В комнате он обычно забивался в угол и не высовывал оттуда носа. В саду сидел в сторонке под деревом. Томас изумлялся его самообладанию.
Моника была еще слишком мала. С ней никогда не было легко, она плакала ночи напролет и легко расстраивалась. С тремя старшими детьми Томас ел за одним столом, настаивая, чтобы Эрика и Клаус являлись без
