опозданий, сидели ровно, говорили «спасибо», «пожалуйста» и не вставали из-за стола, не доев. Однако Томас решительно не понимал, что делать с Моникой. В Бад-Тёльце она всегда была на попечении матери, и, когда бы он ни заходил в Катину комнату, он всегда заставал Монику плачущей.
Поначалу Катя писала из Давоса каждый день. Тон ее писем был бодрым, она с юмором описывала обитателей санатория и местный распорядок. В ответ Томас старался придумывать смешные истории про детей. Было нетрудно описывать забавы Эрики и Клауса, находя в них признаки их ума и оригинальности, и даже привычки Голо можно было подать в юмористическом ключе. Однако он не знал, что писать про Монику.
Письма были длинными и подробными, но вскоре после Катиного отъезда Томас почувствовал, как ему не хватает жены. До сих пор он не задумывался над тем, как они сблизились за годы брака. Они не так уж много общались. Вместе ели, вместе гуляли после обеда. Однако жена никогда не входила в его кабинет, если Томас работал. А в последние годы, когда его сон стал слишком чутким, они спали в разных спальнях. Но только теперь Томас понял, что любые происшествия и обыденные вещи утрачивали смысл и глубину, если он не мог обсудить их с Катей.
Когда в начале учебного года они вернулись в Мюнхен, Томас понял, что Кате ничего не мешало задержаться в санатории. Он писал ей, как им ее не хватает. Томас знал, что ее мать и бабка полагали, будто Катя рожает слишком часто и слишком печется о доме и финансовых делах мужа. Осознав, что именно его они считают виновным в Катиной болезни, Томас тщательно избегал подобных разговоров. Поскольку Катины родственники, в отличие от его собственной матери, не выражали желания помочь ему с воспитанием детей, Томас не видел смысла выслушивать их жалобы.
Катя писала, как ждет его приезда. Он составлял список того, что должен ей рассказать, но, добавляя истории про детей, которые могли ее порадовать – что они сказали, что сделали, – Томас сознавал: в первые месяцы ее отсутствия дети сильно изменились и ничего уже нельзя исправить. На старших без конца жаловались как учителя, так и родители их приятелей. Любой разговор выводил Голо из равновесия, нарушая его странную самоуглубленность. А Моника, как ни старался Томас ее развлечь, вечно пребывала в унынии.
Томас понимал, как тревожно прозвучали бы подобные новости в письме. Гораздо проще было упомянуть о них в долгом задушевном разговоре. Этот разговор будет таким облегчением, думал он, когда наконец-то отправился в Давос. В глазах старших отец превратился в того, кто постоянно придумывает правила, кто вечно пытается призвать их к порядку. В последние недели старшие дети начали его сторониться. Избегали встреч, за столом были молчаливы, и Томас отчаялся их разговорить.
Томас поручил своей матери сообщить детям, что он будет отсутствовать три недели. В назначенный день он покинул дом до рассвета, успел на экспресс до Роршаха, где пересел на местный поезд до Ландкварта в Альпах. Там ему пришлось ждать поезд узкоколейной железной дороги, который упрямо полз круто вверх и, казалось, никогда не доберется до места. Горы тесно сжимали рельсы. Поезд еще не успел добраться до пункта назначения, а мысли о детях остались далеко позади.
Путешествие из Мюнхена оказалось не таким уж долгим, но за день пересадок и ожидания на станциях сам Мюнхен словно отступил в тень. Томас уже чувствовал себя частью этого горного края, где царила Катя. Где бал правила болезнь.
Катя встречала его на станции.
– Как приятно, когда есть с кем поговорить, – сказала она на пути к санаторию. У него будет своя комната, отдельная от Катиной, а питаться он будет с пациентами в общей столовой.
В письмах Катя успела рассказать ему о большинстве местных обитателей. За первые полчаса в Давосе Томас успел повстречать испанку, которая со слезами повторяла: «Tous les deux» [2], имея в виду обоих сыновей, страдавших от туберкулеза. А еще мужчину, помешанного на шоколаде и постоянно угрожавшего застрелиться.
В первые дни они с Катей не могли наговориться. Он узнал, что за время ее пребывания в санатории некоторые пациенты успели умереть, о чем, однако, Катя ему не писала. Его удивил будничный тон, которым она рассуждала о смерти. Вскоре он обнаружил, что рассказал ей о детях даже то, что твердо решил утаить.
– Хочешь сказать, все осталось по-прежнему? – спросила Катя.
– По-прежнему?
– Ты описываешь всех четверых ровно такими, какими я их оставила. Старшие не слушаются и ведут себя вызывающе, Голо одинок, молчалив и погружен в себя, а Моника еще совсем дитя. Они здоровы?
– Да.
– Тогда все, о чем ты рассказал, означает лишь то, что ты впервые увидел своих детей такими, как они есть.
Ему досталась тихая уютная комната с белой практичной мебелью и безукоризненно чистым полом. Балконная дверь стояла открытая, впуская свет из долины.
За обедом к ним подошел один из докторов, которого позабавили слова Томаса, что он совершенно здоров и приехал навестить жену.
– Надо же, – заметил доктор, – вы первый встреченный мной совершенно здоровый человек.
Катя вполголоса рассказывала ему о пациентах, входивших в столовую. Она показала на стол, за которым сидели русские.
– Это хороший русский стол. Он для лучших представителей этой нации. А есть еще стол для тех, кого не хотят видеть за первым столом. Полагаю, это плохой русский стол.
Катя предупредила его, что супружеская пара из соседней комнаты сидит за вторым столом, но Томас не придал этому значения, пока его не разбудил среди ночи приглушенный смех. Стены между комнатами были очень тонкими. Не требовалось знания языка, чтобы понять, чем они занимались. Слушая бесстыдно громкие звуки за стеной, Томас воображал, как завтра встретит русскую семейную пару. Их представят друг другу, и они поймут, что ночью он слышал их любовные стоны. Сейчас, однако, это совершенно их не тревожило.
Когда Катя зашла за ним, чтобы вместе идти на завтрак, он не собирался рассказывать ей о ночном происшествии, но вскоре обнаружил, что выложил все, словно речь шла о чем-то важном.
Томас видел, какой замкнутой сделало Катю пребывание в санатории. Рассказы о внешнем мире, о детях, матери и свекрови по-прежнему вызывали ее интерес, но с гораздо большим оживлением она обсуждала местные новости. И хотя они никогда так много не разговаривали, Томас ощущал Катино отчуждение. Несколько раз, когда он пытался завести разговор о ее возвращении в Мюнхен, Катя становилась рассеянной, намекая, что проблемы с
