Холленхузена.
Ветер, тогда я впервые увидел ветер, увидел как бы его подвижный образ, увидел его в единственное окно своей клетушки, мутное чердачное окно, выходящее на небо: серо-белый образ ветра пролетал мимо, крутясь и вихляя, и вслед ему взвивались простыни и мешки, он при этом свистел и играл трещавшими проводами. Как только я остался один в своей чердачной клетушке, которую отвел мне шеф, я тут же его увидел, хотел сейчас же кинуться к Ине, которая получила большую комнату на чердаке, хотел показать ей, что я обнаружил, но тут ветер расчленился и, врезавшись в стаю грачей, сбросил ее, видимо, на Датский лесок. Стоило мне оглядеться в своей клетушке, как я уже понял, что не смогу ночью уснуть — в стенах здесь все время что-то потрескивало, а с заросшей мхом крыши доносилось порой какое-то рычание, и оттого, что в том месте, где внизу был камин, половые доски в моей клетушке не прилегали плотно к трубе, я слышал, что происходило внизу, в общей комнате. Макс и Иоахим только тогда согласились жить вместе, когда шеф обещал, что сломает одну стену и сделает просторную кладовую рабочей комнатой. Чтобы дознаться, может ли Ина подслушивать меня, я постучал раза два-три по оштукатуренной деревянной стене, она ответила мне стуком, вот, теперь я все знаю.
В первый вечер мы ели жареную картошку и свеклу, мы вздыхали, сидя в тепле, которое излучала кафельная печь, мы ели и вздыхали, мы сняли куртки и свитера. Шеф расстегнул рубаху, так что виден стал его бордово полыхающий рубец на груди, а Иоахим вдруг спросил его, не получит ли он пенсию, как отец Редлефсена, которому отстрелили руку на фронте; в ответ шеф лишь усмехнулся и сказал, что ему его шрамы дороже того, что они предлагали ему за них, шрамы подобного рода нельзя спускать по дешевке, так он сказал. А потом из кухонной плиты повалил едкий дым, нас окутали его содрогающиеся клубы, из глаз у всех потекли слезы, но мы сидели на местах и слушали шефа, который рассказывал о войне, о человеке, которого он называл Борис и которого встретил в далекой России, у Черного моря.
Они завоевали обширную территорию, шеф и его рота, а у Черного моря они завоевали нескончаемые участки лиственных и хвойных деревьев, с культурами душистых кустарников, но отсюда у них уже сил не оказалось двигаться дальше, потому что многих солдат поразила лихорадка, многие страдали от нарывов, многих мучили различные боли. Они расположились лагерем на окраине участков, лето было сухое, земля растрескалась, питались они только консервированным мясом и хлебом. Участки были брошены, а может, казались брошенными, когда шеф их обходил, когда блуждал по этим участкам, он, который страдал меньше, чем другие, ежевечерне отшагивал определенное расстояние, чтобы как следует устать. Во время одного из таких походов, в сумерках, шеф встретил Бориса, тощего, бородатого, подавленного, жил Борис в шалаше, он сразу же предложил шефу ягоды, когда тот к нему заглянул, и холодный чай предложил, не робко и поспешно, а спокойно, с естественным радушием. Обо всем они не могли поговорить друг с другом, но шеф все-таки узнал, что Борис работает здесь уже много лет, когда-то его послал сюда научный институт, но, видимо, о нем забыли, так что он мог целиком отдаться интересующей его работе; зимой он жил в доме клуба, а летом — в шалаше. Шеф не просто сказал нам, а несколько раз повторил, что Борис всю свою жизнь занимался тем, что изучал чувствительность растений.
И так как передышка на окраине участков затянулась, шеф еще не раз наведывался к Борису, они пили чай, ходили вместе по участкам, сравнивали, оценивали, обменивались, насколько это было возможно, накопленным опытом, и хоть шеф не много нового там увидел, кое-что его все-таки удивило: привычка Бориса заниматься с отобранными растениями на какой-то неожиданный манер — касаться их или как-то по-разному заговаривать с ними. До одних он только дотрагивался, других щелкал по листу или стеблю, он их внезапно затенял, убеждал их в чем-то, давал им понять, что расположен к ним или чем-то разочарован, и от прикосновений, попреков или похвалы вздувались маленькие листовые подушечки, молодая серебристая липа поднимала свои листья, у мимозы словно от страха осыпались листочки, даже некоторые цветки доказывали, что они что-то чувствовали — они либо открывались, либо закрывались. Как-то раз Борис уверял шефа, что растения способны пугаться, в другой раз он показал шефу, что они даже в обморок падают, если молниеносно вырвать два-три соседних растения; Борис умел вызвать кое у каких растений судороги, а плющ он однажды напоил допьяна, окунув его воздушные корни в разведенный спирт, плющ закачался вовсю, зашелестел.
Часто, когда они вместе ходили по брошенным посадкам, Борис срывал листья и цветки, долго держал их в руке и словно бы чего-то ждал, а иной раз клал себе на язык, умолкал, напряженно ждал, и шефу волей-неволей приходилось верить, что он распознает, какое действие может оказать растение. А как хорошо знал он эти действия растений, обнаружилось, когда он однажды увидел больных солдат, которых трясла лихорадка и мучили нарывы. Не сказав ни слова, Борис насобирал листьев и цветков, разложил их по стеклянным сосудам, наполовину наполненным ключевой водой. Три дня выдерживал их на солнце, потом отдал шефу, а тот велел солдатам пить настой с интервалами, указанными Борисом; очень быстро после этого солдаты один за другим выздоровели. Шеф прикидывал, что бы подарить Борису, подыскивал, прикидывал, но ни у него, ни у солдат ничего с собой не было, что показалось бы ему подходящим, в конце концов он не нашел ничего лучшего, как собрать деньги, и солдаты охотно их давали. Шалаш был пустой, когда шеф принес деньги, подождав некоторое время, шеф положил конверт на стол и ушел, решив зайти на другой день. Борис не появлялся, сколько бы раз ни приходил шеф к шалашу в следующие дни, звал его, искал, ничто не шевельнулось в посадках, никто не отвечал.
Незадолго до того, как шеф со своей ротой собрались уходить, он еще раз отправился к шалашу; было раннее утро, и на этот раз шеф увидел Бориса: тощий бородач стоял, прислонясь к одной из стоек, поддерживающих шалаш, но не двинулся с места. Шеф кивнул и пошел к нему, быстро и все быстрее, а когда подошел достаточно близко, увидел, что ноги Бориса не стоят на земле, вытянутые, носками вниз, они покачивались совсем невысоко над землей, плечи Бориса обвисли,
