голова склонилась набок, точно он прислушивался к чему-то. Борис висел в петле, он был мертв, а вокруг него, в траве, меж кустов, прижатые ветром к срезанным веткам, валялись деньги, собранные шефом и его солдатами.
Вот что рассказал шеф, когда мы впервые остались в кругу своей семьи, под крышей Коллерова хутора; после его рассказа мы больше не подбрасывали дров в огонь, а только обсудили план на следующий день, решили, что делать в первую очередь, а что во вторую, каждый согласился выполнить работу, которую ему предназначил шеф, и Макс тоже. Мне разрешили почистить сковороду и съесть оставшийся картофель, а из кучи хлама разрешили выудить те вещицы, которые мне с первого взгляда хотелось оставить себе, а также зеркало, все утыканное открытками, и круглый карманный фонарь, который я, видимо, потерял, как и многое другое.
Места в моей клетушке было более чем достаточно, я просто выложил все набранные вещи на пол, а сам сел на свой соломенный мешок и стал вслушиваться в окружающую меня темноту; звуки, доносившиеся до меня, были мне знакомы, потрескиванье, шуршанье, ворчанье, только какую-то возню слышал я впервые, оказалось — два жестких черных жука, которых я при свете карманного фонаря раздавил. Рядом за стеной торопливо раздевалась Ина, потом улеглась на свой соломенный мешок, и у нее все стихло. Внизу, в жилой комнате, шеф еще говорил с Доротеей, их голоса у камина были отчетливо слышны там, где у меня половые доски не прилегали плотно к трубе. Доротея хотела бы где-то обосноваться и остаться там, примирившись со своим положением, шеф не возражал ей, сказал только, преждевременно, мол, примиряться со своим положением и для того, чтобы чего-то достигнуть, он готов пройти тернистым путем, что лежал перед ними, он так и сказал: тернистым путем, и еще он сказал:
— Когда мы его пройдем, то окажемся там, где ничто уже нас не потрясет и не собьет с ног.
Доротея замерзла, и шеф хотел принести ей одеяло, но она хотела скорее лечь спать, ей любопытно было, что увидит она во сне в первую ночь на Коллеровом хуторе.
Мне надо вернуться, надо убрать наточенные ножницы и ножи, точильный камень поставить на место, ведь Иоахим вот-вот пойдет в свой контрольный обход, и если не все будет в должном порядке, он взорвется и все, что я не убрал, попросту разбросает или даже припрячет; так он уже однажды сделал. Он наверняка был бы первым, кто удалил бы меня из Холленхузена, а если бы что-то зависело от него, так никогда бы мне не поручили присматривать за ножами и ножницами и за всем окулировочным инструментом, этим я обязан шефу, который однажды назвал меня своим единственным другом.
Если Магда не придет, я снова начну читать книгу Макса, в шестой раз; но она придет, она обещала, мне вот-вот надо будет прислушаться к условному стуку и считать, сколько раз она постучит, ведь случалось, Магда забывала, что надо постучать семь раз, чтобы я открыл. Если стучат два раза или три, я тушу свет, поднимаю черную бумажную штору и сразу вижу, кто стоит за дверью; свет большого фонаря на Главной дороге доходит до моих дверей. Не знаю, почему так часто стучат в мои двери, это не только дети Ины, мои маленькие мучители, которые стучат и убегают, это кто-то еще, кто подкрадывается в темноте и, когда я совсем этого не жду, колотит в мою дверь, чтобы напугать меня. Чаще всего там никого нет, изредка слышны лишь чьи-то убегающие шаги. А увижу иной раз какую-то фигуру, так на ней всегда длинная шинель или капюшон, и она скрывается в посадках, прежде чем я успеваю составить себе хоть какое-то представление о ней.
Магда говорит всегда одно:
— Именно в тебя-то они и метят.
Больше она ничего не говорит. Думаю, ее вполне устраивает, что я иной раз испытываю страх, а время от времени она разыгрывает передо мной испуг, только чтоб меня встревожить. Как-то ночью, когда она собралась уже уходить, она быстро глянула в окно: над посадками повисла холодная луна, но внезапно Магда вскрикнула и стала показывать в сторону молодых хвойных деревьев, среди которых будто бы стоит огромный косматый зверь с горящими глазами, невиданный зверь, у него гигантские изогнутые рога и серебристо-белое руно.
— Где, — спрашивал я, — где?
А она твердила одно:
— Вон там, ты разве не видишь, вон там, среди шпалерника.
И все показывала туда и показывала, жалась ко мне, крепко ухватилась за меня. Я ничего там не видел, а на следующее утро, сколько ни искал, не нашел среди хвойных никаких следов.
На Коллеровом хуторе не было ни единого автоматического замка, там я не мог даже на задвижку запереть дверь своей каморки, я мог только замкнуть ее воротом, кривым воротом от колодца, который, однако, поддался бы, стоило посильнее нажать на дверь или потрясти ее. Шеф только посмеялся, когда я попросил у него замок, поинтересовался, неужели я им больше не доверяю, а Доротея, которая летом спала даже при открытых дверях, спросила, какое сокровище собираюсь я от них прятать.
Мы все отремонтировали, отделали, так что беспризорный хутор Магнуссена едва можно было узнать, только замкам и ключам они не придавали никакого значения. Мы заделали крышу, очистили дом от воробьиных гнезд; одну стену мы пробили и сложили в кухне новый дымоход, настлали в коридоре дощатый пол, заткнули щели в окнах мхом, набили в заборе новые планки, мы подметали, шпаклевали и белили известью, но как запирать двери, не думал никто, и когда они обнаружили, что я подстраховал свою дверь воротом, они только головой покачали.
Щель над камином не заделали, но мне не мешало, когда они внизу, в большой комнате, разговаривали; их голоса усыпляли меня, они напоминали мне журчание Холле весной; а нередко я узнавал, благодаря этому, их тайные заботы. Однажды Доротея подсчитала и сказала шефу, что мы, видимо, лет двадцать будем в долгах, на что шеф ей ответил:
— Ты забываешь, что нам может повезти.
Так он сказал и вышел под дождь, разреживать старую живую изгородь, в которой теснились боярышник, бузина и лещина. Я многое узнавал, прислушиваясь, всегда был в курсе и мог приготовиться к тем или иным предстоящим событиям.
Я очень огорчился, услышав, что они хотят отдать меня в учение, отослать с Коллерова хутора и с нашей земли, к мастеру Паулсену, который еще умел крыть крыши камышом, а если не к
