для чего? – сдерзила Юля. – У вас ко мне разговор?
Он искренне рассмеялся:
– Какой разговор, Юлия Александровна? Какой у меня может быть к вам разговор? Просто хочу пригласить вас на чашку кофе. Или чая – я пока не знаю ваших предпочтений.
«Пока» – ничего себе, а? Значит, все же по делу, а она, дура, поверила. Их методы остались все теми же – чашка чая или кофе, «пока не знаю ваших предпочтений». Но и деваться уже было некуда, и скрепя сердце Юля согласилась.
– В половине восьмого у метро «Кропоткинская» вам удобно?
– Нормально, – сухо ответила она.
Положив трубку, Юля опустилась на стул. На душе было паршиво.
В ее семье политических разговоров не велось. Отца, как казалось Юле, волновали только наука и университет. Как всякий ученый, он был далек от всего, что его отвлекало. Быт, воспитание девочек – все это занимало его постольку-поскольку. Хотя плохим отцом он точно не был, его отстраненность чувствовалась всегда. Да и все заботы, в том числе и по воспитанию дочек, он как-то легко передал молодой жене. У него не было увлечений, даже в театре он явно скучал. Редкие гости были для него утомительны, и он украдкой смотрел на часы – когда же, когда? Когда наконец все допьют этот чертов чай, доедят пироги и начнут собираться? А он с облегчением услышит, как щелкает дверной замок.
Кроме Клары, близких друзей у отца не было, да и его дружба с Кларой всех удивляла. Про их давний роман ни жена, ни дети не знали.
Юля слышала, что у отца был друг юности, но он никогда не рассказывал о нем подробно. Пару раз обронил: «Юрка был святым человеком, святым и светлым, больше таких я не встречал». Юля знала, что друг Юра погиб, погиб давно, много лет назад, в юности. Но как – не знала. Все собиралась спросить у отца, да забывала. А однажды, листая старый альбом, наткнулась на выцветшую и блеклую фотографию молодого отца в обнимку с незнакомым парнем. Какие смешные! В майках без рукавов, в закатанных трениках и резиновых кедах, небритые, заросшие, в нелепых панамах. Но мускулистые, жилистые, спортивные. Позади спортивных и веселых ребят было голое, без единой травинки поле.
– Кто это, пап? – спросила она. – И где это ты?
– Экспедиция, – коротко бросил отец, – Средняя Азия. Видишь, барханы?
Барханы она не разглядела, но их можно было легко представить.
– А этот парень? Твой друг?
– Это Юрка, – сухо ответил отец и вышел из комнаты.
Юрка. Но почему так коротко и так загадочно?
Да, интересно, надо расспросить, что же случилось с этим Юркой, а то все покрыто мраком. Может, Ася знает?
Но Ася от ответа ушла. Да, она знает, что был такой институтский друг. Он погиб или умер, точно она не помнит. Шуру не стоит теребить – не хочет рассказывать, значит, не надо. И зачем отцу лишний раз нервничать? Ася есть Ася – «зачем отцу лишний раз нервничать». Повезло папе с женой.
И про деда и бабку Юля узнала поздно, лет в семнадцать.
Деда забрали в тридцать восьмом, обвинив в госизмене и работе на вражескую Японию. Боже мой, какой бред! Посадили по пятьдесят восьмой, что означало расстрел. В конце пятидесятых реабилитировали, но кому от этого стало легче?
После ареста мужа бабушка замолчала. Просто перестала разговаривать. Хозяйство по-прежнему вела – а как же, сын, старая мать, – по-прежнему ходила в магазины, стояла в очередях, отоваривала талоны. Что-то готовила, стирала, мыла полы. Но все молча, ни слова.
В полной тишине проходили эти страшные годы. Врачи утверждали, что, возможно, она когда-нибудь заговорит, потому что нет органических поражений, молчание – реакция на стресс и арест мужа. Но бабушка так и не заговорила.
В пятидесятых, получив постановление о реабилитации Евгения Евгеньевича Ниточкина, бабушка покончила с собой – на ее тумбочке нашли пустой пузырек от снотворного.
Отец рассказывал, что прекрасно помнит день, когда пришло постановление.
Не выпуская бумагу из рук с утра до позднего вечера, она так и просидела за столом весь день, не вставая даже в уборную. А когда наступила ночь, поднялась, убрала письмо в ящик, пошла к себе и выпила снотворное. Наутро сын нашел ее мертвой.
– Я понимаю, почему она это сделала, – глухо сказал отец. – Это письмо о его невиновности ее доконало. Они признали его невиновным. А разве в этом можно было сомневаться? Мама точно не сомневалась. Просто этим перечеркивались все законы мироздания и миропорядка – был рожден человек, рожден в муках, по-другому и не бывает. Человек рос, развивался, учился, много учился. Стал большим ученым, приносил пользу стране и науке. Был честным и порядочным, не интересовался политикой, не вступал в сговор с властью, никуда не лез, ни в чем не участвовал, только работал. В том числе, чтобы не чокнуться. Женился по большой и светлой любви, родил сына. Брился с утра, ел яичницу, надевал костюм, целовал жену и ребенка и спешил на работу, которую обожал. Закончив работу – никогда вовремя – спешил домой, к семье, к любимым и родным, к жене и сыну. На семейный ужин за круглым столом. Ужин скромный, но разве это главное? Главное, что они вместе, здесь, за столом, в Мансуровском, в его доме, где он родился, где старый диван, на котором он любит читать, где люстра с синими стеклянными висюльками, старая, еще бабушкина. И огромный буфет, чего только туда не уместилось! Не о крупах речь, не о варенье и не об ополовиненных жизнью сервизах – двое взрослых или трое-четверо детей туда спокойно умещались, ты представляешь?
Человек счастлив, он знает, что такое ощущение дома, он родился и вырос в этой квартире. А потом здесь родился его сын Саша. А потом родятся его дети, а потом Сашины внуки. Правда, он всего этого не увидит. Но пока он счастлив. Или почти счастлив, потому что понимает, что не все так прекрасно, как бы хотелось, не все. Но надо жить, любить жену и сына и приносить пользу стране. Стране, где не все так прекрасно…
Я часто думаю – все ли они понимали? Я про интеллигенцию, поколение моих родителей. Думаю, да. И все-таки старались быть счастливыми. Я помню, как они отмечали праздники, как накрывали столы, как собирались родные и близкие люди, единомышленники, цвет нации, гордость страны, истинная интеллигенция. Нарядные, пахнущие духами женщины в пестрых платьях. Солидные серьезные мужчины в костюмах. Закусывали, выпивали, спорили, смеялись, пели под
