- А можно ли в субботу с женой?
- Я у ребе спрашивал. Он сказал: не только можно, но и нужно. Кто уклоняется, тот нарушает великий шабес.
- Хорошо, Нафтали, что твоя жена не ходит молиться, а то бы она каждую субботу требовала: нужно, нужно!
- А твоя, Залман, уже и не требует - знает, что бесполезно!
Тут крики, мелькание кинжалов в голосах. Потом в тишине повисает задумчивый вопрос:
- А как насчет резиновых изделий - в субботу можно?
- Ты думаешь: в другие дни разрешено?
- Чтоб было понятно, я скажу так: есть хлеб и мед - намажь мед на хлеб, а потом лижи с другой стороны. Что - сладко тебе будет? И где же тут субботняя радость? Звонил? - Это уже вопрос молодому сторожу, который пришел сменить меня.
- Звонил вчера.
- Ну и как теща?
- Бегает, как падла.
Тут мой сменщик сам, представившись Максом, за полминуты рассказал мне свою историю: вернулся из Израиля - от тещи сбежал, заела (теща, она и в Израиле теща). У нее еще в России тазобедренные суставы отказали, а в Израиле - пожалуйста! - поставили вместо них металлокерамические. Вот тогда-то она и заносилась по дому и по жизни Макса...
- Старость не радость - правда ведь, Михаил Иванович? - вдруг спросил Макс.
- Тебе виднее, - ответил я, понимая, что, видимо, от тещи он приобрел привычку заканчивать беседу щелчком лихой фразы или вывертом как бы юмора (ну а мне пришлось исполнить свою скромную партию в оркестре общения).
И вскоре я уже говорил жене: эти еврейские старики покрепче русских в восемьдесят лет они обсуждают судьбоносный вопрос презерватива.
- Русские не пили бы, так были бы и покрепче, - ответила Нинико.
Даст мне семья выспаться после суток работы, или опять что-то произошло? Голос у жены будто дрожит. Это нагружает жизнь интересной тяжестью, хотя и ноги трясутся под ней, подгибаются. Когда я поднимался по лестнице, видел: на третьем этаже валялся костыль, весь такой добротный, еще имперского вида, много дерева на него пошло. Поднялся выше - другой костыль. Я-то к этому привык, но вот мой друг Плаксин один раз увидел оцепенел... А под батареей, у входа на чердак, лежал сам владелец костылей, выкрикивая люто:
- Я ни-ког-да до этого не опущусь! - Потом он жалобно захрапел: - Пиу, пиу...
Вдруг раздалось несколько однозначных выхлопов, и враз свирепой волной пошел богатый аромат. Я закрыл шарфом лицо, чтоб рывком преодолеть последние сантиметры перед дверью. Но запах от бомжа быстро начал просачиваться в квартиру.
- Да, это будет посильнее "Фауста" Гете! - сказал я.
- Сейчас я уберу! - забегала нервно жена. - Ему ведь еще хуже...
- Скоро все бомжи сюда соберутся! - Младшая дочь начала надевать дубленку.
- Нет, к нам приедут тусоваться возле чердака интеллектуалы из Парижа в белых шарфах, благоухая одеколоном "Прощай, оружие", - поправил я ее.
Средняя дочь в это время говорила по телефону: "Береза, ты дуб!" Это она своему однокурснику - Березину. Но зачем так-то? А, вот в чем дело! Ведущий МузТВ браво машет с экрана: "Жду звонка, как пинка!" Известно: рыба гниет с головы.
А десять лет тому назад девочки подражали не ведущему МузТВ, а мне, изображая, что они работают преподавателями иврита, как папа, понарошке, но похоже произносили: "Да-ха, та-ху-эт..." И вот уже ушли в университет, оставив на столе бумажку с розовыми отпечатками улыбок. Они так объясняют эти отпечатки: чтоб не жирно губы выглядели. И эти улыбки каждый день словно призывают не ссориться, а все-таки дорожить друг другом... Я вырубил телевизор в мечтах спокойно позавтракать.
Но, оказывается, в открытую дверь уже вошел Плаксин, одобрительно посмеиваясь над ситуацией: запах фекалий - какой глухой постмодерн! После того, как Юрка Юркович закодировался, лицо его приобрело беспрерывно ироничный вид. На первых порах это лицо казалось лучше, чем прежнее, опустошенное, вроде как разнесенное вдребезги алкогольным взрывом. Там были следы торопливой ночной штопки - усталые дежурные хирурги, конечно, мало старались, когда к ним доставляли Плаксина то почти без брови, то с прохудившимся черепом, но если бы вовсе не старались, разве бы мы его сейчас видели?
- Летом было еще хуже! - сказал я. - Из-за бомжа тут мухи, и не просто мухи, а совокупляющиеся, и не просто совокупляющиеся, а все время совокупляющиеся - ренессансно, и не просто ренессансно, а сверхренессансно: две сидят, а сверху третья садится, выталкивает нижнюю, потом очередная прилетает и опять выталкивает нижнюю...
- И так они без конца? - Друг мой руками показал, как верхняя ладонь заходит за нижнюю, а та - снова вниз идет. - Видел я только что: Нинико убирает на лестнице - борется с последствиями распада СССР. Думала ли она, борясь с коммунизмом, что последствия будут такими - миллионы бомжей и беспризорников.
Ну, конечно, Нинико вошла тут и, привычно собирая воздух в пучки, стала бросать его в Плаксина: "Смиряться надо, наше дело - смиряться, значит, на то воля Божья!". При этом она резко двигала головой, и то одна, то другая сережка на длинной цепочке била ее по зубам. Мне стало жаль и жену, и друга, у которого во взгляде сквозило снисхождение: "Я умнее всех двух тысяч лет христианства".
- Почему к чаю нет печенья? - спросил он (после кодирования Юрка Юркович о себе такого высокого мнения - это все равно, как если б президент США посетил наш дом: мы должны выложиться, принимая высокого гостя, за печеньем сбегать).
Я думал, что на этот раз обойдется без чтения очередной главы его романа. Неделю назад мой друг решил разбогатеть и начал писать детектив с претензией на то, чтобы затмить Акунина и Юзефовича. Правда, мы в прошлый раз дали понять, что это его личное дело. Мы ему дали понять, а он не взял... Голос Юрки Юрковича резал, как алмаз:
- Точно - разбогатею! Главная тема ведь - гомосексуалисты.
- Зачем тебе они?
- Название: "Голубой дом", - не слушая, продолжал он.
Неизвестно, что хуже: то ли пьющий Плаксин, то ли этот - закодировался и пишет о проблемах мужеложства. Честно говоря, с тех пор, как лет десять назад семейная жизнь его дала последнюю искру и потухла, мало какая любовь волновала Юрку Юрковича. Любимый орган может спать спокойно. А свежий интерес к деньгам - сумеет ли он какой-то отблеск страсти навести на весь текст?
- Понимаешь, я сейчас не в форме, завтра приходи, - сказал я.
- Минь, пока ты зависаешь над чаем, расскажу один эпизод. Хочу отшлифовать.
И тут я увидел его заштопанный галстук. Жизнерадостная моль проела его, видимо, в двух местах. Волны прошли по моему сердцу: тоски, нежности, снова тоски. Как живем! Мне Нинико тоже все время штопает одежду. Бывает такое: ты хочешь распространять себя во все стороны... согреть тех, кто пришел, но уже нет сил, так хотя бы изображу.
- Итак, господин автор, вы придумали профессию главному герою? Понял: он ремонтирует "желтую сборку". Теперь вот что: невозможно сочувствовать персонажу по фамилии Мышкодоев!
- А смеяться? - с надеждой спросил Юрка Юркович.
- Так ты не Ильф-Петров... Он будет Топтыгов? Толпыго! Ладно. Да, внешность помню - вылитый президент США. Именно о таком любовнике, похожем на главу супердержавы, мечтает кто-то из налоговиков. Ему предлагали и похожего на Саддама, и всех-всех, но уперся - нет, только на президента США: "Душка! Ночей из-за него не сплю, противного!"
- Можно, я "душку" позаимствую?.. - Плаксин сделал закорючку в тексте. - И вот изящные люди из "Голубого дома" начинают часто приходить к герою.
- Ковбоистому...
- Да, ковбоистому. Это я тоже запишу. Он, как дурак, сначала обрадовался: клиенты постоянные! Они то компьютер приносили в починку, то видик. А потом эти глаза, источающие мед, ему стали подозрительны. Тут важно, - все больше воспалялся Плаксин, - показать, как их намеки, становясь настойчивее, переходят в прямое предложение голубого сотрудничества! Вот где можно блеснуть мастерством!
- Ради чего стараться? А, да, деньги-деньги... - устало кивал я.
- Наш герой - ходок, первое время он прячется у своих многочисленных подруг. И вот сейчас я пишу сцену...
- Похищения, - сказал я.
- Миша! А как ты угадал? Да, сцену похищения сестры. - И Плаксин стал читать своим магнетизирующим голосом: - Самвел сидел перед телевизором, и красные рыбки усталости плавали у него во взгляде, который метался, как шарик на резинке, все более приходя к средней линии. Он смотрел на экран, а рука, объявив на миг о независимости, потянулась к бедру подруги. Скрываться - это такая тяжелая работа.
У меня чесотка началась по всему телу. Что же это такое: только что в гостях был друг, прочел пару фраз - и вот уже скунс словесный. Хочется взвыть и убежать на берег Средиземного моря - тоска!
Ведь в любом романе ценен не лабиринт, а выход из него! Или хотя бы поиски выхода. Плаксин же пишет не для того, чтобы понять или согреть мир, а для денег.
Однако заштопанный галстук Плаксина умолял меня: надо, надо еще потерпеть! И я вспомнил, какие удивительные элегии писал он в двадцать лет: один раз мы были в бане, и у него пошли стихи - намыленный Юра стал ходить между лавками и бормотать (народ разбежался - приняли его за сумасшедшего):
