- Как может утомиться этот двухметровый телок семнадцати лет? И вообще он, наверное, гений. Но не стоит это передавать матери, чтоб оба не загордились.
- Да нет, обязательно нужно сказать Тамаре, - приставала Дина прокуренно-медовым голосом. - Надо ее успокоить.
Тогда я прошелся по лестничной площадке в каком-то мужском канкане, дурным голосом напевая: "Ой, Самара-городок, беспокойная я! Беспокойная я: успокой ты меня!"
- Миш, я когда-нибудь умру от тебя, и будешь поднимать моих дочерей! Вот смеешься, а Гриша ведь перенес клиническую смерть. Тамара его утопила в четыре месяца. - Увидев мои полные ужаса глаза, Дина поспешно добавила: Нечаянно.
И она, вздымая изломанно то правую руку лепки Серебряного века (с сигаретой), то левую (с зажигалкой), обрушивая проклятья на весь мужской род и хватая меня за галстук, рассказала эту историю. Мысленно я озаглавил ее так: "Гений из ванны".
От Тамары ушел муж. Она купала четырехмесячного сына, когда зазвонил телефон. Ну, конечно, брошенная женщина подумала: на 99 процентов - это он звонит, решил вернуться! На секунду оставила сидящего в ванне сына сказать, чтобы перезвонил. Но звонил не муж.
Тамара вернулась - Гриша уже плавает вниз лицом. "Скорая" приехала через четыре минуты, а ей казалось, что через час: словно кишки уже вываливались через уши от напряженного дутья. Искусственное дыхание она делала первый раз в жизни. А как только увидела белые халаты, мгновенно опрокинулась в обморок. Врачам пришлось грубо оттащить ее в сторону, чтобы не мешала. Через два года мнение медицины о Грише окончательно сложилось: мозговая кора сильно повреждена, его удел - растительное существование. "Мы напишем направление в дом инвалидов".
Тамара искренне удивлялась, как эти медики мало понимают: он ведь ребенок, жив, и теперь нужно думать, что дальше делать.
"Если поторопитесь, сможете родить еще одного - здорового!"
В этом был какой-то окончательный профидиотизм: конечно, ей нужен здоровый ребенок, но именно этот же самый Гриша. Тамара чувствовала, что у нее в три раза больше сил, чем до его клинической смерти. Пошла в дело вся мелкая моторика: лепка из пластилина, игра на электромузыкальных инструментах, а потом и компьютер! Врачи твердили: сдайте его в дом для слабоумных! Их Тамара уже не осуждала: практика не имела случаев чуда. Она продолжала арт-терапию: рисование по мотивам любимых Гришей книг Волкова (читала ему вслух до четырнадцати лет), гитара и другие музыкальные инструменты, компьютерная графика, снова лепка, вырезание из дерева. Побочным эффектом оказалось умение Гриши все починить дома, покрасить, поштукатурить. Только одно не удалось преодолеть: сын путал день и ночь, точнее - даже ночью не мог находиться долго без дела, просыпался и занимался два-три часа.
Весь под впечатлением, я вечером приступил к преподаванию иврита. Группу мне дали небольшую - удалось запомнить почти всех учеников. После урока ко мне подошел Кулер-Шерстневский, знаменитый хирург, и пожаловался: не получается интимная жизнь с этим языком - не может отличить нифаля от хифиля.
- Не мог нифаля от хифиля, как мы ни бились, отличить, продекламировал я под Качалова, выбросив руку чуть ли не под самый чеканный нос собеседника.
- Да будь я и чукчей преклонных годов,
Лет так под сто или больше,
Иврит бы я выучил только за то,
Что им разговаривал Мойша!
Кулер-Шерстневский беззвучно скис и присел. Отсмеявшись, он посмотрел на меня, а я - на него, и таким образом мы заключили безмолвное соглашение припасать друг для друга средь битвы жизни что-нибудь подобное, вышибающее смех, - для краткого отдыха.
- Знаете, Михаил Иванович, мой учитель профессор Минкин никогда не ошибался в диагнозе. Какие люди были - просто перлы!.. Так вот, у вас что-то с тазобедренным суставом. Сужу по вашей походке. Я бы мог вас пригласить на рентген, а потом на осмотр с разговором и чаем, но имейте в виду: это возможно только в пятницу, в другие дни у меня медакадемия, ВТЭК и судебка, еще на даче сожгли домик бомжи - какие времена! А цинизм? Для меня самое противное - врать. Разве понимает сикушка из страхового фонда, как суставы по ночам арии поют? Если назначу ветерану лучшее лекарство, она кричит на меня: "Как вы смели вписать дорогое лекарство в бесплатный рецепт?" Чтобы с этим не встречаться, я выписываю дешевое, почти не помогающее. Словно мир перекосился и куда-то покатился.
- Не сказано, что человек от грехов погибнет, а сказано: добрыми делами спасется.
- Добрый совет могу дать: мясной бульон для больного сустава - яд! Надо его исключить навсегда.
- Навсегда! - повторил я ажиотажно. - А нет ли в этом "навсегда" каких-нибудь щелей, чтобы расслабиться?
- Есть, - сказал Кулер-Шерстневский, - изредка можно кусочек мяса, но не бульон...
- Значит, когда нет поста, буду есть мясо!
При слове "пост" он подвигал своим римским подбородком: оперировал однажды старушку с непроходимостью во время поста, так во-от такие макароны вытаскивал! Советские макароны скользкие плохо почему-то внутри скользили, может быть, потому, что они были толщиной с палец, а внутри каждой макаронины - тоннель.
- Я потом этот таз с макаронами вынес, всей больнице кричал: "Смотрите, смотрите!"
На этом мы расстались, но уже на следующий день встретились в магазине "Хлеб-кофе-торты". Атмосфера в любом торговом месте напоминает мне вокзал. Кажется, вот-вот объявят об отправлении автобуса, поезда, самолета, теплохода. Между тем другие спокойно воспринимали эту обстановку. У многих был такой вид: эх, не удалось мне всё в жизни ухватить, так схвачу хотя бы хлеб, кофе, торт! Кулер-Шерстневский резко выделялся своим римско-стоическим обликом. Я помаячил ему улыбкой и рукой, а он прошел мимо. Тогда, отлетев к очочному киоску, я еще набежал сбоку - тот же результат. Тут я, застыв, простоял до тех пор, пока продавщица не стала напяливать на меня очки: "Эти точно вам подойдут. Вы в них просто Буш". Отбившись от нее, я думал: чем-то обидел вчера, что ли, хирурга - почему он не ответил на мое приветствие? Ладно, на следующем уроке иврита всё, может, прояснится...
Сменщик мой Александр Сендерецкий продолжал свою летопись: "Проигрыватель передан в бухгалтерию. Наконец-то привезли на кухню весы теперь перед тем, как воровать, будут, наверно, взвешивать".
Я ему сказал:
- Просят, чтобы гой не прикасался к Торе, а сами не закрывают ее в сейф.
- Ну и х.. на них навали, - посоветовал мне Сендерецкий.
- Но Тора дореволюционная, дорогая, ее могут украсть!
- Я тебе сказал: навали на них! - раздраженно повторил мощный Алекс (как я его мысленно называл).
В этот вечер перед уроком иврита Кулер-Шерстневский уже издалека нес распахнутую улыбку навстречу мне. Я ничего не понимал. Позавчера сердечный разговор, вчера - какой-то оборотень, а сегодня - опять весь нараспашку.
- Да, забыл вас предупредить, - сказал он с вкусной артикуляцией многолетнего лектора, - если вы встретите меня, который вас не узнает, так это мой брат-близнец!
- Уже встретил...
И тут запой общения достиг такой степени, что синагога куда-то исчезла, остались одни рассуждения, вскрикивания и хохот.
- Михаил Иванович, вам сколько лет - сорок девять? - Он махнул рукой. - Цуцик еще! Мне семьдесят исполнилось... А, извиняюсь, носите теплое белье? Не шутите с коксартрозом. Я-то могу еще пока не носить, - он засучил штанины. - У меня ноги градуированные. Если щиплет мороз лодыжки, то где-то минус пять. Если колени - уже десять. Если мороз принялся за бедра, речь идет о минус пятнадцати. А когда затронуто самое сокровенное - точно за двадцать...
По иссякании темы мы переключились на другую:
- А вы видели по ТВ, что у Басаева висит на стене Таня Буланова? Даже полевой чеченский командир думает о русской! Рано или поздно мир будет един...
- Космонавты что говорят? Никаких границ они не видели.
На наши громкие вопли вышел директор синагоги и поздоровался с хирургом многозначительно, как с человеком, посвященным в тайны его мениска. Он вышел к тому же еще и покурить, поэтому спустился вниз, и разговор пошел звучно - через весь лестничный пролет. А Кулер-Шерстневский с завистью смотрел на его смачные причмокивания при затяжках: "Вот мне пришлось два года назад бросить по состоянию..."
Они некоторое время гулко препирались: есть избранность у евреев нет, есть - нет.
- Я думаю, что никакой избранности евреев нет - каждый человек избран для какой-то цели, - сказал Кулер-Шерстневский своим мягким южным выпевом, который как бы укутывал каждое слово нежной шелковистой оболочкой.
А у нас тоже неплохо говорят - вспомнилась бабушка, которая выпевала по-уральски округло: "Я малёёхонько подснежников-то набрала, там еще их полно-о, мне кушать хо-очется". Мы тогда возвращались - в ХХ веке - с дочерью из детского сада и остановились, привлеченные шумом. Экологически настроенные граждане просто пировали в своем возмущении: подснежник занесен в Красную книгу, он скоро исчезнет - хрупкий цветочек, уникальный, больше такого не будет. И дочка долго не могла успокоиться: что лучше цветочек... или бабушку спасти, чтоб не умерла с голоду? Часто вспоминала: "Помнишь, папа, бабушка кушать хотела? Пускай уж подснежник, маленький, в Красную книгу попадет, а не она".
