Задумали родители женить его. Авось, мол, бог даст, с женой-то угомонится.
— Мы тебя, Иванушка, женить хотим, — сказали они ему однажды, когда он был несколько в своем виде. — Пора тебе, дитятко… погулял достаточно. Как ты нам на это скажешь?..
— Жените… мне что ж, мне наплевать, — ответил Иванушка. — Испугался я, что ли?.. Эка штука! Взяли да и женили…
Но, увы! Слава про Иванушку прошла далече, и ни одна девица не пожелала отдать ему руку и сердце. Видя, что с девицами дело не сойдется, родители, при помощи свахи, подыскали вдову, огородницу, бабу лет под сорок, с двумя детьми и с «домом» на краю города. Дом от старости врастал в землю…
Вдова дала согласие… На то, что Иванушка «выпивает», она заметила, махнув рукой:
— Что уж мне про это говорить!.. Кто нонче, милая, не пьет?.. Знаю я… Мой покойник, царство небесное, вот пил, вот пил!.. И нагляделась я, меня этим не удивишь…
Но и эта баба, видавшая на своем веку всякие виды, — ошиблась: Иванушка уже на смотринах доказал, что и ее еще можно «удивить».
На смотрины пришел он с похмелья, одетый в какой-то долгополый сюртук с двумя пуговками на талии, — шершавый, с опухшим лицом, злющий, с мыслью не о предстоящей «судьбе», а о том, как бы поскорей опохмелиться.
Сначала все шло, впрочем, по-хорошему… Выпивали, закусывали; велись разговоры на разные житейские мелочные темы: у кого отелилась корова, почем дрова, много ли продали капусты и т. п. Иванушка говорил мало, а больше «надвигал» на выпивку. Когда, наконец, у него «отпустило», он затеял спор с невестиным родственником, отставным солдатом Соловейчиком. Спор скоро перешел в ссору, ссора в драку… Соловейчик получил «в рыло» такого раза, что полетел на пол, зацепив скатерть, а с нею все, что было на столе. Хозяйка завыла… Иванушка, войдя окончательно в азарт, вышиб на улицу раму со всеми стеклами, сломал стул, сорвал со стены портрет какого-то бородатого архиерея, «шпокнул» подскочившую было к нему с вальком в руках невесту, вышел в сени, сломал в чулане дверь, повалил кадку и, проделав все это, ушел домой в своем длинном сюртуке, лохматый и страшный, позабыв в гостях свой картуз.
Про женитьбу, понятное дело, бросили и думать…
Между прочим, Хима была убеждена, что ее никто не сватает из-за безобразника «братца». «Кабы не он, — думала она, — давно бы уж за кого-нибудь вышла… Все он ославил… Облопался бы поскорее, дьявол… Дай-то, господи…»
Желание ее исполнилось: господь услышал… Иванушку, пьяного, «помяли» где-то в трактире, после чего он холодной морозной ночью долго шел, шатаясь по улице, стукаясь об заборы, и простудился…
Болезнь пошла чрезвычайно быстро. Иванушка таял, как комок снега весной на солнце. В какие-нибудь две недели его нельзя было узнать: он стал, как скелет, глаза провалились и казались черными дырьями. В больницу его почему-то не брали… У него сделались пролежни, и от него шел отвратительный гниющий «дух»… Ходить за ним было некому…
Хима взяла тогда власть в руки. Она со злорадством по нескольку раз на дню говорила Иванушке, глядевшему на нее лихорадочными, провалившимися глазами:
— Что? Догулялся, молодчик? Вот она я!.. Тронь-ка меня теперь!.. Ну-ка тронь, а? Не-ет! Поклонишься и кошке в ножки!..
Иванушка глядел на нее и, едва шевеля губами, тихо произносил:
— Сво-о-о-лочь!..
Вскоре темной, глухой ночью, когда все спали, не видя его последних страшных мучений, Иванушка помер…
Хима осталась с отцом и стала хозяйствовать… Зимой она занималась плетением крестов для поповских «риз», а летом огородничала… Огород был довольно большой, «исстари заведенный», земля хорошая, черная, пухлая… Осенью, после Никитина дня, Хима продавала капусту и свеклу, а лук сваливала в избе на так называемые «сушила», где и хранился по возможности до великого поста, когда цена ему, случалось, доходила до рубля двадцати и больше за меру.
Два раза в неделю Хима ездила на рынок торговать луком и семянами. Здесь, около рядов, у площади, где мужики останавливались с сеном, дровами, картошкой, поросятами и т. д., и т. д., было у ней свое место, на котором сидела еще ее покойная мать и мать ее матери. С этого места Химу невозможно было сдвинуть… Рядом с ней сидели удивительно похожие друг на дружку торговки. Между собой они жили, как чужие собаки. Не проходило рыночного дня, чтобы они не «помаялись», не стесняясь в выражениях. Несмотря на то, что Хима была в некотором роде девица, — по части ругани она отличалась. Полицейский городовой, по прозванию «Морда», стоявший на своем посту неподалеку от портерной, подходил иногда к ругавшимся и говорил:
— Тише вы!.. Не орать!.. Возьму вот за хвост да об тумбу… весь пар вышибу!..
Чаще всего Химе приходилось «схватываться» с торговками по поводу того, что она «девица», и что ее до сих пор ни один «сукин сын» не посватал.
— Ты бы уж, милая, завела себе какого-нибудь хахаля, — язвительно говорили ей, — а то эдакой кусок да ни за что пропадает… Солдата бы, что ли, какого, благо казармы-то рядом… А ты, может, себе принца ждешь, а?..
Эти насмешки доводили Химу до слез.
— Господи Иисусе Христе! Царица небесная, заступница матушка, — каждый вечер, отходя ко сну, взывала она, стоя перед иконами, между которыми особенной ее любовью пользовалась закоптелая старая «Утоли моя печали», — услышь ты меня, ради Христа… пошли ты мне… пошли ты мне…
Она не договаривала, кого послать, убежденная в том, что уж царица небесная знает кого…
Сваха, та самая, которая сосватала было Иванушке вдову, бегала по городу, «высуня язык», как гончая собака, «разыскивая для Химы где-нибудь подходящего человека»…
По ее совету, Хима выправила в мещанской управе билет на «бедную невесту», и (вот оно счастье-то!) той же осенью, 1 октября, в самый Покров, выиграла 150 рублей. Деньги эти, однако, ей не выдали… Когда она обвенчается, — пусть приходит с мужем, а до тех пор деньги будут в управе. Если же в продолжение трех лет Хима мужа себе не подыщет, то билет будет считаться недействительным, и денег она по нем не получит. Такова была воля «благодетеля» Терентия Игнатьевича, завещавшего капитал для бедных невест.
Выиграв эти 150 рублей, Хима совсем ополоумела отчасти от радости, а главное от страха не выйти в продолжение трех лет замуж…
— Милая ты моя, — говорила она свахе, угощая ее чаем и водкой. — Ну как да не найдется никто, а? Завоют мои денежки… пропадут ни за бабочку… Полтораста ведь рубликов… по-о-о-лтораста!.. на полу не подымешь… Неужели же, господи, не найдется никто… Мне вон на рынке и то все глаза прокололи.
Наконец, фортуна обернула свое капризное лицо к Химе: «нашелся человек»…
В один прекрасный день, в то самое время, когда Хима, подтыкав юбки, худая и сутулая, повязанная ситцевым клетчатым платком с напуском на глаза, сидела между гряд в борозднике и вытаскивала свеклу, пришла сваха и принесла такую новость, от которой у Химы затряслись и руки, и ноги.
— Вот, девонька, я тебе расскажу по порядку, что и как и где я его нашла для тебя и кто он такой, — говорила сваха, сидя уже за столом, выпивая рюмку и закусывая соленым огурцом. — Человечек самый, я тебе скажу, подходящий… Я вот к тебе приведу его в воскресенье, ты приготовься: закусить там, то-се… Уж поверь мне: самый для тебя подходящий человечек…
Этот «подходящий человечек» и был не кто иной, как Иван Захарыч, в то время проживавший у «позолотных дел мастера» Соплюна чуть ли не из-за одного хлеба.
Соплюн говорил, что взял Ивана Захарыча по знакомству, «жалеючи», но в действительности как раз в это время Соплюн получил хороший заказ на иконостасы разных размеров. Работа требовалась чистая, с медными вставками или «отливами», о хорошей полировкой. Мастеров на такое серьезное дело в мастерской у него не было… Была все какая-то «шваль», позолотчики-мальчишки да кривой подмастерье, постоянно «с мухарем». Соплюн колебался даже, принять ли заказ, когда, на его счастье, «подвернулся» Иван Захарыч. Он в это время приехал из Москвы за утерянным видом… Вернее, — он не приехал, а его «пригнали этапным манером», ободранного и грязного… В управе засвидетельствовали его «личность» и, выдав полугодовой вид, выгнали вон… Очутившись на улице, Иван Захарыч долго стоял, думая, куда ему «теперича деться», и, наконец, вспомнил про Соплюна…
— Пойду, — решил он, — может, не приткнусь ли… Живану месяц, другой, окопируюсь…
Соплюн был человек вида постоянно сурового, роста высокого, необыкновенно тощий. Он беспрестанно фыркал носом и заикался, особенно, если слово начиналось на букву «п». Сверх всякого ожидания он принял Ивана Захарыча радушно.
— А-а-а! — воскликнул он, увидя робкую, бочком втиснувшуюся в мастерскую, фигуру. Было это как раз во время обеда. — А, п-п-п-о-лу-п-п-п-ачтенный, аткеда?
