сначала с Зоей, а потом со мной. Мне бы хотелось это знать, но не спросишь же. И к тому же, отрицательный ответ вряд ли бы меня устроил, а так, находясь в неведении, можно лишь догадываться и делать это в удовольствие себе с твердым убеждением себя в положительном результате. Мечтать никто не запрещал.
Не понятно, что творилось в его голове, о чем он думал, о чем мог размышлять. Он напоминал отшельника. Монахом он, конечно, точно быть никак не мог, хотя вполне вероятно, мог к этому стремиться. Видно, что не избалован. Уж очень тихий и кроткий, самоистязующий вид у него. Не знаю, не болен ли он…
Я плохо разбираюсь в психологии и в психотипах людей, обычно не могу даже определить, например, врет человек или нет, но тут, на удивление, мне казалось все таким очевидным, как будто Кто-то открыл этого человека для меня, словно книгу, и показывал напечатанные в ней картинки, на которых все рисунки, как для самых маленьких и несмышленых, были объяснены и разъяснены с предельной простотой для понимания.
В чужую голову, конечно, не залезешь.
Юноша что-то бормотал себе под нос, прикрыв глаза, затем медленно перекрестился, поклонился в пояс, замерев секунд на пять в таком положении, и, так же, как стоял до этого, не поднимая головы, не оборачиваясь, не спеша, уверенно направился в сторону алтаря к заднему служебному входу в храм.
Тут все стало ясно и очевидно – он работник храма, скорее всего, разнорабочий. Точно. Вот почему он и одет был по-хозяйски простовато для людей, пришедших с улицы, и, что мне сначала тоже показалось странным, куртка на нем была не для той осенней, довольно-таки холодной, погоды.
С того момента, как я вошла в храм, прошло около получаса, а у меня почему-то было ощущение, что я уже, как минимум, полдня там нахожусь.
Неожиданное исчезновение «объекта» заставило меня еще несколько секунд стоять все на том же самом месте в полном недвижении.
Мне вдруг стало невыносимо грустно и как-то не по себе от осознания того, что он, наверное, ушел заниматься своими делами и больше сюда сегодня не вернется.
Пока я обходила иконы, одну за одной, пока поставила, а, точнее, положила на подсвечники, несколько свечей, которые пообещали в обязательном порядке зажечь завтра же во время утренней литургии, пока написала и подала в свечной ящик пару записок, в храме остались только уборщицы (баб Наташа и баб Женя), да пара прихожан (их имен я не знаю до сих пор, но вижу в храме часто).
Делать было нечего, не ждать же у моря погоды до полночи, надо уходить. Я вышла на улицу. Никого, кроме щупленького, невысокого роста охранника дяди Димы, во дворе храма не наблюдалось.
Я снова перекрестилась, как полагается, три раза, поклонилась в пояс и, не торопясь, все еще находясь под влиянием так неожиданно возникшего в моей жизни «объекта», образ которого с ног на голову перевернул мое сознание, вывернул наизнанку и фактически трансформировал чувственную оболочку моей души, задел ее до самых глубин, проник в чертоги подсознания; продолжая раздумывать над реальным и настолько невозможным, что, казалось бы, и не способным явиться действительной реальностью, поплелась в сторону троллейбусной остановки.
Сейчас удивляюсь, как не перепутала номера троллейбусов, не уехала в другую сторону и смогла добраться до дома. Видимо, на автомате все делала, потому, как категорически ничего не помню.
Не буду объяснять, почему мы не общаемся с Игорем (так его зовут), несмотря на то, что он является сотрудником храма Святителя Николая Чудотворца, а я ныне активно участвую в жизни храма и прихода.
Ты и сам, наверное, сможешь ответить на этот вопрос.
Да, я часто его вижу. Он весь в себе, сконцентрирован, ни на кого не смотрит, глаз не поднимет, здоровается обычно с неохотой. У него, кстати, невероятно низкий, гортанно-легочный конкретный бас, откуда-то из глубины он слова достает. Интересный он.
Я по-прежнему не верю в любовь с первого взгляда, но то первое, ошеломляющее, чарующее впечатление, та импрессия, которую произвел на меня этот человек, его образ, никак не выходит из моей дурной головы.
Одно скажу: Господь через Игоря привел меня в свой Храм.
Богу виднее.
Он точно всех нас любит.
Исповедь
Я не задумывалась об исповеди раньше. До того, как я впервые пришла в храм, я даже не знала толком, зачем нужно исповедоваться. А ведь нужно это делать вовсе не потому, что так принято церковным уставом. Исповедь – неотъемлемая часть таинства святого причащения, если вам уже исполнилось семь лет, конечно (дети до семи лет считаются еще младенцами и безгрешными ангелами, поэтому имеют особые привилегии и исповедоваться им не нужно). Каждый убежденный христианин просто обязан и, более того, имеет особую потребность в причастии, а значит должен перед тем, как принять «тело и кровь Христа», подойти к священнику и исповедовать ему свои грехи, покаяться перед Богом за свои проступки.
Это непросто. Современный человек привык считать, что он либо вовсе безгрешен, либо все, что он делает, поддается объяснению и, соответственно, оправданию. Оправдать можно любой поступок/проступок. Так все и живут – оправдываясь и ни во что не веря.
Но так быть не должно. Это несет под собой огромную угрозу, внутренний деструктив, разрушение души и тела, обездушивание и обезличивание человека, его разложение.
Прежде всего, грех нужно увидеть, распознать и признаться самому себе в присутствии разрушающего фактора. Если человек кается в чем-либо, то он уже больше не имеет права повторять то, в чем нашел силы покаяться. Грех и всяческое проявление греха необходимо, в буквальном смысле, возненавидеть. Важно не оставаться во грехе.
Мысль об исповеди все чаще посещала меня. Каждый раз, приходя на службу, на протяжении почти полугода с того момента, как я впервые зашла в наш храм, я задумывалась о том, что и мне нужно обязательно исповедоваться. Только тогда я еще не была к этому готова.
Я наблюдала за тем, как люди исповедовались: за их состоянием во время подготовки к исповеди и за тем, как кардинально менялись их лица, их движения, речь после покаяния. Редко кто мог, исповедовавшись, остаться прежним: душевное состояние человека менялось, задавая направление изменениям внешним, физическим, явным.
Женщины, как молодые, так и старушки, после исповеди плакали навзрыд; они оплакивали свою жизнь, свои действия или же бездействия, сопутствовавшие грехопадению, безвыходность жизненных ситуаций, критичность и безысходность своих положений. Именно женская половина прихожан храма страдала ощутимо и, так уж получалось, напоказ. Женщин мне было жаль. Тушь скатывалась с их ресниц вместе со слезами, вырисовывая на их щеках причудливые узоры. Пульсирующие, трясущиеся, неподатливые, но в то же время
