красивых благ — и жареного гуся, и трактор «Фордзон», и концессию на забайкальских приисках, да не сошлись в цене, и опять им немного напинали бока.
…Смотались, Троцкого встретили — не соблазнились… а тут и какие-то совсем уже брутальные личности тянут их куда? Естественно — снова на допрос, и сидит там живописный дядька такой в усах пушистых, свисающих ниже подбородка, в смушковой папахе с красной лентой, да в кожане, тельняшке, да портупеей перепоясанный, да оружием обвешанный — и чего уж у него только нет, братцы! Тут тебе и граната, и наган, и маузер, и разрывная пуля «дум-дум», и сабля — клинок боевой. Чего хочешь! На любой вкус! А одесную и ошую от него двое в таких же национальных костюмах времен Гражданской войны, пока еще безусые, хотя тоже очень храбрые.
— Кто такие, почему не знаю? — спросил красный командир.
— Валюту менять пришли, — бесстрашно и четко, как в фильме «Мы из Кронштадта», ответили писатель Гдов и безработный Хабаров, стоя, как на одноименной картине «Допрос коммуниста» художника Иогансона.
— А вот щас вам будет валюта, — посулился командир и ласково обратился к своей подрастающей смене: — А ну-ка, хлопцы, всыпьте-ка по пятьсот горячих двум этим мудакам.
…Закрыв глаза, до крови закусив губы, тяжело дергались под свистящими ударами революционного ремня. Больно-то — больно, но самое главное — за что?
— …А за то, милостивые государи, что все мы коллективно виноваты в трагической истории нашей многострадальной матушки-России, — учил их какой-то сухощавый дореволюционный господин в пенсне, с добрыми близорукими глазами и бородкой клинышком. — Мы коллективно задолжали народу, совершенно оторвавшись от него. Гляньте окрест — какая чушь и дичь творится в наших бедных селениях! Поля и долы буквально стонут: свободы, свободы!.. И свобода придет, она неизбежно придет в 1917 году. Она будет нагая и с нагайкой. И лик ея будет ужасен и прекрасен, и судорога ужаса, восторга и сладострастия пройдет по нашей великой земле, нежели прежде все в конце концов не закончится естественным наилучшим устройством, и покой снизойдет на нашу усталую, обагренную кровью, пропитанную потом, пропахшую дымом пепелищ родную почву, и все люди действительно станут как братья, каковыми они и являются изначально безо всякого там Шервуда Андерсона. Но — труд и терпение! Тяжкий труд и великое терпение — это единственное, что может быть реальной дорогой, колеей, тропой или тропинкой. Так победим — в единении с землей, почвой, народом и прогрессом! И еще увидим небо в алмазах!
Ялта, естественно. 1904 год. Греческая кофейня на берегу лазурного залива. Белый парус по кромке горизонта слепит глаза. Жужжание насосавшейся опивок белого «Абрау-Дюрсо» пчелы, как аккомпанемент правильным речам солирующего хорошего господина, чьи речи убаюкивают писателя Гдова и безработного Хабарова, волею судеб перенесенных сюда из Москвы третьего тысячелетия. Мир, благодать… До Японской войны остался год, до Первой мировой — десять лет, до Второй мировой — тридцать пять, до Третьей мировой — неизвестно сколько.
Мир, благодать, но темнеет горизонт, и шквальный ветер перечеркивает пространство, и бесследно гибнет в черной пучине белый парус, и взбаламутивший море смерч гигантским штопором вонзается в берег, и выдирает оттуда, как пробку, и писателя Гдова, и безработного Хабарова.
И вновь стоят они в начале третьего тысячелетия, повинуясь моей писательской воле, в очереди на обмен валюты в том пункте одноименного названия, который, как известно, расположен в полуподвале. На улице какого-то отмененного вождя с полузабытой фамилией, которую, с одной стороны, никто никогда не помнил, а с другой — мы все теперь живем в новой реальности, у нас есть новые, не менее значительные вожди, так какое дело нам до старых?
Где пятнистые служащие все так же переговариваются под плакатом, фиксирующим точное взаимоотношение трех новых товарищей — евро, рубля и доллара. И вообще — все в полном порядке. Усталые, но довольные клиенты время от времени покидают пункт, теребя во взволнованных руках кто антисоветский рубль, кто американский доллар, кто континентальный евро, страна уверенно идет маршрутом рыночной экономики после того, как завершились классовые и национальные катаклизмы, утихла кровопролитная война на Кавказе, торжествует демократия, социал-демократы получили на последних выборах подавляющее число голосов, рейтинг Президента повысился совсем, погода устанавливает правила игры, фермер Краснов изобрел двигатель, работающий на воде и моче, пресечена попытка контрабанды старинных икон, в Башкирии установили особый порядок контроля за валютными средствами, думская согласительная комиссия предложила депутатам не лишенный остроумия выход из щекотливого для страны положения, мошенница обманула клиентов на 20 миллионов рублей, американская корпорация поддержала поддержанные правительством США проекты в России, столичные капиталы перенесли схватку в регионы, политические проблемы подкосили западную валюту, управляющие активами пенсионных фондов объединились, а прибалты принялись винить в своих бедах и Запад, и Восток… а украинцы признали «незалежность» Крыма, но поставили в качестве необходимого условия переименование города Симферополя в город АКСЕНОВ — ПИСАТЕЛЬ, по фамилии автора популярной исторической хроники «Остров Крым», определившей судьбу этого региона… а долгое воздержание от выборов чуть не сыграло на руку оппозиции, а соотношения центра и регионов достигли состояния неустойчивого равновесия, а вновь введенную цензуру вновь отменили, а друг врага не обязательно враг.
И вообще, все было в полном порядке, когда 25 мая 2005 года, в тот самый день, когда на Москве вдруг погас свет, я, мирный обыватель Попов Е.А., стоял в очереди на обмен валюты за проституткой в короткой облегающей юбке с блестками, подростком новой формации, пожилой женщиной в фуфайке с надписью «CAMEL» и лысым мужиком, похожим на меня, как две капли воды на третью. Стоял и сочинял эти рассказы. Досочинялся.
Золотилось великолепное солнце
Представьте себе, что я очень люблю мать, Родину и книги. Насчет матери и Родины я не желаю распространяться, а о книгах — почему бы и не поговорить? Понятно, что, говоря о книгах, я имею в виду литературу отнюдь не общественно-политического звучания, не справочники либо энциклопедии, а произведения художественной литературы: повести, романы, стихи. Я, конечно, не такой уж тонкий и сильный знаток и ценитель, но книги я очень люблю. Люблю я также жену и ребенка (девочка), но это явления более другого порядка, чем мать и Родина, о которых я не желаю распространяться. А книги я просто люблю, практически до уместного в моем положении фанатизма.
Потому что времени очень мало свободного остается, чтобы читать книги. Пока задержишься на работе, пока то да се. Еще иногда
