в честь известного бога, который украл для людей огонь, — мой самый любимый. Не знаю, знают ли юные девушки-продавщицы, кто я такой? Думаю, что — нет. Скорей всего — нет. Да и какое им, в сущности, дело до начинающего лысеть дядьки с партийным билетом члена КПСС? Вот если бы я был киноактер или патлатый популярный певец с гитарой, вот тогда бы они меня знали. А так они меня скорей всего не знают, тем более что я никогда не подъезжаю к магазину на машине, а все нужные книги мне вообще-то, откровенно говоря, доставляют на работу по списку. Но встречают всегда очень любезно. Улыбнутся, все объяснят, покажут, как будто я обыкновенный посетитель, а не кто-нибудь еще. Нет, все-таки славная у нас в СССР молодежь, что бы кто ни говорил. Бывают, конечно, срывы, бывают. Одни неопрятно ведут себя в области половой морали, другие неправильно поняли подлинный смысл нашей братской помощи Чехословакии в 1968 году, слушают «Голос Америки», где-то достают журнал «Плейбой», читают Солженицына, писателя, прямо скажу, неплохого, судя по рассказу «Матренин двор», напечатанному в свое время в журнале «Новый мир», но идейно разложившегося, размежевавшегося с нами, скатившегося в стан врагов. Впрочем, все это — единичные явления, и по одному теленку нельзя судить обо всем стаде. Так что в целом я не смотрю на все эти проблемы столь мрачно, как смотрят некоторые из моих коллег, требующие ужесточения. Молодость есть молодость, и этим почти все сказано.
Молодость, молодость! Да ведь и моя не за горами! Помню — учился в Москве, холостой, как говорится, не женатый. Помню зачеты, экзамены, лекции любимых преподавателей, праздничные демонстрации, театр МХАТ, Красную площадь, украшенную знаменами, и знаменитую нашу студенческую песню «Бригантина поднимает паруса».
А как-то раз я и в историю угодил. Помню, был не то воскресник, не то субботник на Владыкинской овощебазе, где мы с парнями здорово назюзюкались перцовки да и заснули вповалку прямо на рабочем месте, на котором мы давили в высоких резиновых сапогах будущую квашеную капусту в высоких бетонных чанах со специфическим запахом, потому что попадались иногда и крысы. Назюзюкались, заснули, а тут — декан с секретарем парткома Гельманом. Стыдно, конечно, было тогда, ой, как стыдно! Пришлось отвечать перед товарищами на общем собрании. Для меня это каким-то чудом сошло, а Бориса Горчакова, например, и еще кого-то (я сейчас и не упомню) исключили. Борис Горчаков спился. Ему отрезали в пьяной драке ногу, и он теперь ходит с костылем. Раньше времена были круче, хоть и не висели повсюду портреты Сталина. Не скажу, что это плохо — портрет Сталина, но не скажу и что — хорошо. Не знаю, не знаю… Но ведь откуда что бралось? И учились, и дружили, и жили, и пели, а мне вот, например, никто из дому не помогал. Мама и сама не очень-то получала, а отца я не помню. Он, настоящий коммунист ленинского призыва, пал жертвой необоснованных репрессий этого негодяя Берии, справедливо осужденного на ХХ и ХХII партийных съездах, хоть и растрелянного несколькими годами раньше. Да, не помню, когда точно… Мне никто не помогал, я сам всему выучился и сам стал человеком. Матушка моя теперь тоже умерла, но от простого инфаркта. Мать, Родина, книги…
— Здравствуйте, Валечка, — сказал я продавщице, которую по случайному совпадению звали так же, как мою жену, но только я свою жену Валечкой никогда не называл, а называл Валюнчиком, так ей больше шло. — Здравствуйте… Ну, чем сегодня порадуете старика?
— Да какой же вы старик? — звонко, как колокольчик, расхохоталась Валечка. — Зачем раньше времени на себя возраст напускать?
— А разве я не старик? — легонько поддразнил я ее.
— Да, скажете тоже. Ста-а-а-а-рик, — задумчиво протянула Валечка, таинственным взглядом пройдясь по моей осанистой фигуре, отчего мне вдруг снова стало легко и почти уже приятно. А фигура у меня действительно осанистая, но вовсе не от жировых накоплений — ни-ни! А все потому, что я постоянно занимаюсь гантельной гимнастикой, развил силу мускулов, могу, короче, постоять за себя…
Может, она все-таки знает, кто я такой?
— Ничего нового хорошего нет, — докладывала Валечка. — Почти ничего. Приходил Сименон, две штуки, так они даже до прилавка не дошли, даже я сама себе не купила.
— Сименон? — рассеянно переспросил я.
— Сименон, — подтвердила Валечка и, загадочно улыбаясь, лизнув острым своим язычком припухшую нижнюю губку, добавила: — А остальное — смотрите. Все на прилавке. Вот. Все. Смотрите. Все смотрите. Вот, например, «Мать» Горького… Поступило подарочное издание. Не хотите?
Она улыбалась, и мне эта улыбка показалась обидной в идейном отношении, и я мягко, но решительно решил дать ей «местный» идеологический «бой».
— Что ж, это очень интересный роман, очень! — нарочито подчеркнул я и тоже добавил: — Но, к сожалению, Горький у меня уже весь есть. Полное собрание сочинений. И, между прочим, вы зря так это… посмеиваетесь… Ведь «Мать» — одна из вершин творчества Горького.
Валечка покраснела, смешалась, но не нашлась, что мне ответить на мою справедливую критику. Потому что…
— Все мать да мать, мать да мать, мать да мать, — раздался у меня за спиной дребезжащий гнилой голос.
И я повернулся, и я увидел картину, немного необыкновенную в наших советских условиях, картину, ставшую поводом для всего дальнейшего рассказываемого.
Вернее, не картину, а портрет. За моей спиной стоял человек, уже довольно пожилой, седой и лысый. В черном, на первый взгляд вполне приличном костюме и с бело-зеленым лицом тусклого оттенка.
— Я не смеюсь, почему вы так подумали? — запоздало запротестовала Валечка. — Я — просто. Как говорится, чем богаты, тем и рады.
— Мать да мать, мать да мать, мать да мать… Родина…
Я повернулся еще раз. Действительно, старичок. Действительно — костюм черный, но залоснившийся донельзя. Рубашка — бывшая белая, ныне — цвета портянки. И что уже совсем ни в какие ворота не лезло — старичок имел на себе два галстука. Один галстук, как галстук, а другой поверх него — галстук-бабочку. Во рту старичок держал изначально угасший окурок толстой сигары, как на карикатурах карикатуриста Бор. Ефимова, разоблачающих империалистов и поджигателей войны. Правой рукой старичок обмахивался шляпой, а левую руку старичок держал чашечкой, как нищий, каковым он скорее всего и являлся.
— Валечка, это что еще за личность? — шепотом поинтересовался я.
— Ой, я прям и не знаю. Он — этот, как его… — Валечка глубоко задумалась и повторила: — Ну, этот… Как его? Наш, городской. Неужели вы его никогда не встречали?
— Да как-то не
