из которых имелся особый способ сообщать мужу о своем негодовании. Годы спустя, когда я сама вышла замуж, проблемы у меня были совсем другие, но рефлексы те же. Однажды я рассказала тете Ассунте, как накануне пересчитала все предметы фарфорового сервиза, решая, могу ли я позволить себе чем-нибудь бросить в Бенша, который как-то меня разозлил. На что она ответила со всей серьезностью:
– Знаешь, тебе необязательно бить посуду, чтобы объясниться с мужем.
– Я знаю, – сказала я и опустила голову, стыдясь своей выходки.
Она продолжила с лукавой улыбкой:
– Нет, Оттавия, послушай: тебе необязательно что-то бить. Можно просто что-нибудь испачкать. Ты можешь взять бутылку оливкового масла, бутылку лимончелло и вылить их содержимое в его ботинки, а он узнает об этом лишь на следующий день, перед выходом из дома.
– Да ты просто Макиавелли, zia [4] Ассунта.
– Я просто дольше тебя замужем, – ответила она с ложной скромностью.
Моя бабушка не разговаривала со своим мужем с девяностых годов, тетки пытались по-всякому подловить своих благоверных, а моя мама просто-напросто отказывалась готовить. К предполагаемому времени возвращения отца она чаще всего сидела и ждала его с книгой в руках, закинув ноги на пустой обеденный стол. Мы с сестрой Матильдой тоже держались подальше от стола: одна садилась на стремянку, а другая у столешницы, погрузившись в чтение.
Хоть я и на три года старше, едва научившись говорить, Матильда заявила мне: «Это ошибка. На самом деле старшая я». Она была рассудительной, восприимчивой и храброй. По природе хитроумной защитницей с твердой верой в справедливость. Мир и его устройство представлялись ей совершенно ясными, она всегда знала, что ей нужно делать, и из любой ситуации выходила с поднятой головой. Однажды в детстве мы так сильно поссорились, что измученный отец запер нас в комнате, бросив вслед: «Ну давайте, деритесь насмерть: та, кто выживет, и станет моей любимицей». Дверь детской захлопнулась, я посмотрела на Матильду, и она уверенно сказала: «Даже. Не. Обсуждается». Я возблагодарила Небеса за то, что она родилась, что она существует, ведь я никогда не поняла бы этого в одиночку, ну или потратила бы целые годы. С того дня мы стали бороться вместе. Все детство мы уважали борьбу нашей матери, думая, что понимаем ее.
Отец упрекал маму, потому что другие мужчины в семье стыдили его за то, что он распустил и жену, и дочерей. «Читать-то они умеют, а вот готовить пасту “Аматричана”…» – бормотал папин отец, когда его пытливый взгляд падал на нас, и я молча думала: «Нет, но, если что, я научусь ее готовить в рекордные сроки, старый хрыч. Я все смогу, если захочу». Мне было одиннадцать лет, когда он умер. Выслушав назидания похоронного агента, даже незнакомого с дедом, по поводу чувств, которые полагалось испытывать, я вместе с другими коснулась гладкого деревянного гроба. Когда же агент спросил, хотим ли мы присутствовать при кремации, тетя Амелия, как самая бойкая, а может, как самая большая реалистка, ответила за всех: «Еще чего».
Хоть мама и не готовила, ей удавалось нас накормить. Когда урчало в животе, она давала нам ломтик хлеба, помидор, немного масла и соли. Тарелку с кусочками сыра и крекерами. Миску маскарпоне, посыпанного сахаром. Все было вкусным, кроме миндаля и сушеных абрикосов, которые грызла она сама: медленные углеводы, необходимое топливо для ее ярости. «Боже мой, Джина, – стонал мой отец, как обычно задержавшись на работе, – ну почему ты не можешь приготовить нормальное блюдо? Чтобы мы могли сесть за стол и все вместе поесть». Опираясь на кухонную раковину, мама поднимала к нему свое красивое лицо, как поднимают не щит, но саблю, даже не утруждая себя ответом. Вот она, сильная дочь свиновода из Фавале, деревни, расположенной чуть выше в горах. Ее отец умер, когда она была еще ребенком. К девятнадцати годам ценой тяжелого физического труда она убедила всех членов своей семьи доверить ей ведение хозяйства. «Я думала о детях, наверное, даже хотела их – но точно не мужа. Я думала, что замужество – плохая идея для женщины. Что у меня просто нет на это времени». Наполовину сирота, она была любимицей своего деда, местного забойщика свиней. Осенью он ходил по фермам, резал скот, а заодно работал негласным сватом: ведь он как никто другой знал, где живут холостяки и холостячки. Он передавал записки, предложения, потом приглашения на свадьбу. Однажды мама ехидно поинтересовалась, кого же он готовит для нее. Сидя рядом с ней на заборе загона, он прищурился на солнце и ответил: «Нет, Джина, замужество не для тебя. Ты слишком хороша для этого. Тебе и так есть чем заняться». «А потом, – говорила она, пожимая плечами, – появился ваш отец». Он приезжал из города покупать поркетту для своего ресторана. А мамина семья славилась производством превосходного мяса. «Я в него влюбилась», – говорила она, как будто, полюбив нашего отца, она оступилась, опозорилась и низко пала. Так оно и было, поскольку скоро стало понятно, что он не собирается открывать ресторан в Фавале, а она не сможет разводить скот в Риме. «Когда я спросила совета у мамы, твоей бабушки, она сказала, что в этом и есть секрет брака: в саму его основу заложен компромисс». Отец увез ее к себе в город и тем самым одержал верх. На ферме чужим, растерянным и слабым оказался бы он – это были ее владения, ее место силы. Последовав за ним в Рим, она потеряла всяческий контакт с животными, и однажды сестра призналась мне, что подозревает в этом одну из причин нашего с ней появления на свет. Когда мама впадала в отчаяние и жизнь казалась ей слишком несправедливой, она поднимала руки к небу и тихо восклицала: «Даже у свиней есть счастье».
Странным образом наш квартет функционировал как трио – кто-то всегда оказывался лишним. С сестрой родители осуждали мою вечную манеру витать в облаках, при мне сожалели о ее так называемом моральном перфекционизме, и каждый из них по отдельности старался убедить нас, что страдает от этого брака больше другого. Спустя годы после их первой встречи они, очевидно, все еще любили друг друга, хотя были у них и моменты взаимной ненависти, когда, лежа в кровати, словно ложечки в буфете, они про себя желали друг другу смерти. Родители любили нас с Матильдой, любили крепко, без снисходительности, и мы все четверо наблюдали друг за другом, как это происходит во всех семьях, – во всяком случае так мне тогда казалось.
На следующей неделе после нашего знакомства с Кассио отец, чтобы нанять его на работу, уволил своего помощника, и по пути из школы я встретила на улице их обоих: они шли плечом к плечу, оживленно разговаривая. В надежде увидеть этого юношу, я стала заходить в ресторан все чаще и чаще. Просила налить мне чашечку кофе, он молча подавал ее мне, и я сидела за книгой в пустом зале, пока он работал. Я наблюдала за ним через окошко для подачи блюд: лицо его было непроницаемым, движения четкими, а в глазах вспыхивала зависть каждый раз, когда он украдкой смотрел на моего отца. Я размышляла.
Теперь я читала одни кулинарные книги и, как только выдавалась минутка, спешила на рынок рассматривать прилавки и слушать чужие разговоры. Я собирала информацию. До шестнадцати лет школа была обязательной, так что я с нетерпением считала дни до ее окончания. Утром в мой день рождения я пряталась под одеялом, чтобы отец ушел из дома немного раньше меня. Едва услышав, как за ним закрылась дверь, я вскочила на ноги, умылась, надела холщовые брюки, черную майку с длинными рукавами, собрала волосы в пучок, зашнуровала кроссовки, вышла на улицу и помчалась вперед, как ястреб. Прибыв на место, я, не колеблясь, распахнула дверь ресторана, вошла на кухню и надела чистый фартук. Увидев меня, отец спросил:
– Ну и что ты тут делаешь, Оттавия?
– То же, что и вы, – ответила я, и Кассио
