- У меня ларингит, - сказал статский советник. - И, кроме того, я решительный сторонник отделения школы от государства.
- Как? - удивился Кияшко.
- Школы от государства, - повторил Иван Фомич. - И вообще я за олигархию.
- За что? - недоумевая все больше, спросил Кияшко.
- За воссоединение церквей, - строго сказал Иван Фомич. Римско-католической и православной.
- Ыхм, - невнятно промычал Кияшко.
Он так и не понял, издевается статский советник или у него в самом деле зашел ум за разум, иначе с чего бы понесло статского советника в деревню вместе с революцией. Во всяком случае, спокойнее отказаться от его услуг, он еще и перед мужиками понесет бог знает что!
Кияшко остановился на Андриевском. Трезвый человек и услужливый. Он даже посоветовался с ним, кого выбрать волостным старшиной.
Тот рекомендовал Устинова. По мнению Андриевского, не стоило обращать внимания на то, что он был председателем сельсовета, мужик хитрый, уважаемый, умеет ладить со всякой властью, но по своему достатку ему с большевиками не по пути.
Кто-то шепнул Кияшко, что в исполкоме спрятано некое "сокровище": в марте 1917 года портрет императора и самодержца Николая II, украшавший резиденцию волостного старшины, забросили на чердак, вдруг еще пригодится, смотрели как в воду, он и пригодился за неимением портрета более реального Деникина.
Кияшко отрядил Гарбузу на чердак с приказанием "найти и доставить", и тот - "рад стараться, вашескородие" - нашел и доставил.
Андриевский и Кияшко решили устроить нечто вроде открытия памятника, подвесили портрет к колосникам и опустили перед ним задник, который и вознесется в должный момент.
Программу разработали во всех подробностях: сперва молебен, потом открытие "памятника", затем речь и затем уже избрание старшины с соблюдением всех демократических традиций.
По распоряжению Андриевского Тихон, он же Рябов, Рябой, бывший батрак Пенечкиных, а ныне член их сельскохозяйственной коммуны, весь вечер лепил из глины шарики, окуная одни в черные чернила, а другие в разведенный мел.
Для молебствия Андриевский пригласил отца Валерия Тархова, но тот решительно отказался: "Там, где лицедействуют, кощунственно призывать имя господне..." Пришлось обратиться к отцу Михаилу. Отец Михаил не отказывался ни от чего, мог и обвенчать без документов, и год рождения в метрике изменить, а тут вообще время приключений...
Вечером Кияшко доложил Шишмареву о подготовке схода, похвастался портретом, как только священник попросит у бога победы над противником, портрет предстанет на всеобщее обозрение...
Все это Славушка намотал себе на ус, задворками добежал до Нардома, и, хотя ключей у него не было, он заприметил раму, у которой шпингалеты плохо входили в пазы.
Отсутствия Славушки никто не заметил, все утро находился у людей на глазах и в Нардоме появился, когда все драмкружковцы были уже в полном сборе.
Мужиков принялись кликать на сход с утра, мужики не шли, спокойнее отсидеться по домам, тогда Кияшко послал по селу солдат комендантского взвода, никого, мол, не неволят, но те, кто не хочет идти, пусть сдадут по овце в котел добровольческой армии.
Из окрестных деревень мужиков негусто, но из Успенского явились все. Овца - это овца.
Зал украшен еловыми ветками, на сцене постамент для ораторов, в глубине задник с мраморной беседкой и кипарисами.
На сцене - Андриевский, на просцениуме - отец Михаил, этому море по колено, а дьячок, несчастный Беневоленский, рад бы не пойти и нельзя не пойти, сегодня отец Михаил у властей в фаворе.
Михаила мужики не уважали, священнослужитель-то он священнослужитель и что молод не грех, но очень уж падок до баб, любит их исповедовать.
Михаил сунулся на мгновение за кулисы, скинул подрясник и тут же появился в рясе, взмахнул крестом, Беневоленский подал кадило, и пошла писать губерния.
Андриевский повел рукой.
- Па-а-прашу...
Но мужики поднялись без команды, не успели еще отвыкнуть молиться.
- Спаси, господи, люди твоя...
Кое-кто привычно перекрестился.
- ...и благослови достояние твое...
Торжественная минута.
- ...победы благоверному императору нашему...
Император расстрелян в Екатеринбурге с год назад, но символ есть символ...
Вот и сюрприз! Команду подал Кияшко: "Давай, давай!" Терешкин и Лавочкин потянули веревки. Кипарисы вздрогнули, холст закручивается вверх, собранию открывается...
Образ! Благоверного императора нашего Николая Александровича! Красные глаза, длинные зеленые усы, синяя борода и два загнутых фиолетовых рога. Сперва даже непонятно... Что за дерзость!
...императору нашему Николаю Александровичу на супротивныя даруя...
Андриевский величественно смотрит в зал. Мужики улыбаются. Почему улыбаются?
Почему они улыбаются? Смотрят на сцену... И вдруг смешок, еще...
Андриевский оборачивается - боже мой! - и одновременно из-за кулис выбегает Кияшко.
- Опустить! Опустить! - кричит он и машет рукой...
Терешкин отпускает веревку, задник стремительно раскручивается, и снова кипарисы и мраморная беседка.
Отец Михаил и Беневоленский ретируются, на сцене главный священнослужитель на сегодняшний день - ротмистр Кияшко. Вся надежда теперь на Андриевского, один он может спасти положение, произнести речь, обрисовать момент, пробудить патриотизм...
- Перед вами выступит ваш односельчанин Виктор Владимирович Андриевский...
Не послушался Быстрова, приготовил речь - о свободе, о Демократии, о родине, самые роскошные слова подобрал. Итак, внимание...
- Га-спа-да... - И замолкает.
- Гаспада...
Глаза Андриевского не отрываются от кого-то в зале.
Славушка следует по направлению его взгляда...
Да что же это такое? Быстров! Да как он может, что за безрассудство... Но какое великолепное безрассудство!
В эту минуту Славушку вдруг озаряет, кого напоминает Быстров. До чего ж он похож на пушкинского Дубровского!
Степан Кузьмич сидит в глубине зала у раскрытого окна и не сводит взгляда с Андриевского. Так вот они и смотрят друг на друга.
Как хорошо, что Степан Кузьмич не смотрит на Славушку, вряд ли простит он ему зеленые усы и лиловые рога...
- Говорите же, - негромко, но достаточно внушительно командует из-за кулис Кияшко.
Легко ему командовать! А если Андриевский не может...
Никогда еще Виктор Владимирович Андриевский не оказывался в таком ужасном положении. Он пропал! Двум смертям не бывать, одной не миновать, а он очутился между двух смертей, между Быстровым и Кияшко.
- Гаспада...
И захлебнулся. Единственное, что он может сказать: гаспада, я пропал! Но недаром он адвокат: обмякает, оседает и... падает в обморок.
Хватается рукой за сердце и падает, но так, чтоб не очень ушибиться...
- Воды! Воды! - кричит Ниночка Тархова.
Но смотрят все не на Андриевского, а на Быстрова, и Кияшко смотрит со сцены, и кто-то наклоняется из-за кулис и шепотом объясняет, кто это, и Кияшко хватается за кобуру.
Но тут мужиков точно ветер из окна пригибает, а сам Быстров в одно мгновение скрывается в просвете окна.
Кияшко с револьвером в руке бросается к двери. Заперта! Бросается к другой. Заперта! Ринуться через толпу и выпрыгнуть в окно не рискует, боится повернуться к толпе спиной... Кияшко, хоть и не собирался нарушать демократию, на всякий случай припрятал несколько солдат, они выбегают из угловой комнаты, что позади зала, наваливаются на двери, те не поддаются. Шум, суета, только что не паника... Теперь Славушка понимает, зачем понадобились Быстрову ключи. Пока кто-то из солдат вылезает в окно, пока выламывают одну из дверей, Быстрова уже след простыл. Ищи ветра в поле!
Тем временем Андриевский приходит в себя, говорить он решительно не может, однако Кияшко требует провести выборы.
Армия одобрила кандидатуру Устинова, но не может же Кияшко приказать его выбрать, армия за свободное волеизъявление, у самого Кияшко на примете лишь одна эта кандидатура, да и ее он плохо запомнил в лицо...
- Филипп Макарович Устинов? - вопросительным тоном возглашает ротмистр Кияшко. - Попрошу вас сюда!
Филиппу Макаровичу страсть как не хочется вылезать, но и не спрячешься, все смотрят на него, и он не торопясь поднимается на сцену.
- Слушаю, господин начальник.
- Мы тут советовались с народом, есть мнение выбрать вас...
Филипп Макарович пугается, все эти ротмистры, поручики и полковники как пришли, так и уйдут, а со Степаном Кузьмичом жить, пожалуй, еще и жить, лучше хлеб с водою, чем пирог с бедою.
- Какой из меня старшина, я и грамоте-то не очень...
- Народ лучше знает!
Филипп Макарович вспоминает, как он с полгода ходил в председателях потребиловки, при ревизии в лавке обнаружилась недостача, совсем незначительная, без лишних разговоров Устинов ее тут же погасил, но сейчас о ней стоит напомнить.
- Да и недостача была у меня... - Нет, не пойдет он в белые старосты, голова дороже почета. - Слаб я, господин офицер...
