– вот уж точно, как вороново крыло, – волосы. В руках тканый мешок с характерным полосатым орнаментом, тоже весь пыльный, видавший виды, совсем не туристический. «Сеньора, сеньора, фигуритас индихенас, пьедрас пресьосас». Испанский – совсем ломаный, фиг разберешь, чего хочет, кажется, что-то продать.
– Что, камни? Прямо из раскопок? Да ну ладно.
Из мешка появляются две вроде бы малахитовые фигурки величиной с кулак, такие же, как кулак – и как человек, держащий их в руках, – плотные и квадратные. Индейские воины: у одного ножик из медной пластинки, у другого топорик, а на поясе скальп из перламутра. Воинственный оскал, каждый зубик – крошечный перламутровый квадратик. Желтые раскосые глаза – краска или камень, не разберешь. Черты лица и складки одежды – глубокие бороздки на камне – забиты песком и глиной. «Де лас эскавасьонес!» – «из раскопок». Разводка? – почти наверняка. Но противостоять я не в силах. Здесь, между пустыней и океаном, в руках этого замурзанного потомка великих народов все кажется мне настоящим, сильным и энергетически заряженным. Оба воина перекочевывают в мой рюкзак, один останется со мной, другого я подарю отцу.
Продавец в бейсболке будет, наверное, бухать неделю. А может, накормит наконец ораву детей и родственников, проживающих вдесятером в крошечной коробке, крытой ворованным гофрированным алюминием. А может быть, сложит в чулок или отнесет в банк – на исполнение мечты или на достойные похороны.
Я возвращаюсь как раз за неделю до отцовского дня рождения, билет специально подгадан, и появляюсь в родительском доме аккурат в нужную дату.
– Можно было бы и пораньше, чем через неделю, явиться-то, вернувшись из Перу! Спас-с-сибо! – и с характерным жестом, легко переводимым как «да подавитесь вы своими говняными подарками, в гробу я их видал!» – отец разворачивается на пороге кухни, у накрытого стола, не взглянув даже на маленького, но свирепого зеленого воина с томагавком.
Грохает дверь кабинета – рывок к записной книжке. Не заставляет себя ждать и входная дверь, с тем же грохотом захлопываясь уже за мной. Мать остается за столом с вышитой скатертью, с тарелками, подобранными в тон, намытыми бокалами и маленьким яростным воином. Праздничное застолье – done.
Прошло полгода, и я нахожу в записной книжке координаты гида Карлоса. Ближайшие два года я проведу в качестве его коллеги между Арекипой, озером Титикака и Икитосом, встречая русскоязычных туристов и показывая им – как будто это все мое – джунгли, озера, разноцветные домики, площади в колониальном стиле, пропасти и кондоров над ними. Но дауншифтинг – это не навсегда.
* * *
Прошедшее. Пройденное. Как лес, покрывающий горный склон, издалека кажется просто огромным зеленым горбом, так годы жизни, удаляясь, оставаясь за спиной, видятся путнику, наскоро оглянувшемуся через плечо, монотонным темным силуэтом.
Но если пуститься по тропинке, войти в зелень, шагнуть, наступая на прошлогодние листья и мелкие веточки, понюхать, пощупать и разглядеть каждый листок, пенек и цветок – зажмуриться от солнца, сверкающего в драгоценных стеклянных шариках, спрятанных в тайнике; запрокинув лицо к черному зимнему небу, ловить ртом огромные медленные снежинки; вдохнуть воздух, в котором перемешаны ароматы эвкалипта, сосен и океана; на миг задохнуться от обжигающе ледяной воды в проруби; едва не упустить сердце из груди от бешенного оргазма; оказаться точкой в центре окружности горизонта, глядя на него с верхушки островного маяка; ощутить между языком и небом особенную, южную сладость арбуза; где-то здесь же обнаружить крутой замес восторга и тошнотворности от «домашнего» портвейна под коктебельской луной, а то и вкус каждой крошки миндального печенья… – и наконец, вернуться в тот самый заколдованный лес на склоне горы, с которого мы начали этот вычурный абзац, спуститься в овраг, забрести в бурелом, заблудиться, отчаяться, взять себя в руки, залезть на огромный валун и сверху увидеть: да не так уж далеко ты ушел от начала.
Если забраться на холм, красиво врезанный в море между двумя бухтами, как фигурка ящерицы с тонким хребтом, и попробовать спуститься, но ошибиться при этом с выбором места спуска, ты узнаешь, что эта изящная горка не такая уж маленькая. Ощутишь, как ускользает известковая порода из-под ступней и из-под ладоней. И поймаешь момент, когда вскарабкаться назад уже не получится, и – вот оно, сейчас ты упадешь. И, скатываясь кубарем, ты обнаружишь, что бока ящерицы не такие уж гладкие, какими они выглядят на акварелях известного пейзажиста и стихотворца. На них есть выступы и камни, о которые ты бьешься башкой и о которые срывается кожа на ляжках и боках. Сидя у подножия, в финальной точке падения, сотрясаясь крупной дрожью от болевого шока, ты сделаешь еще одно открытие: хвост знаменитой ящерицы-хамелеона загнут в сторону от бухты, и ты – за этим изгибом, тебя ниоткуда не видно, кроме как из открытого моря. Только отец спасет тебя. А потом будет на руках носить тебя, крупную барышню почти с него ростом, по этажам курортной больницы, не располагающей лифтом.
Есть иные горы, темными силуэтами, огромность которых не осилить ни глазу, ни сознанию, встающие одна за другой из черного ущелья на фоне оранжевого заката. Я никогда не буду там, не нащупаю ногой сыпучую или каменистую их поверхность, не узнаю, что скрывают разломы, текут ли там ручьи и обрушиваются ли водопады. Воздух вокруг меня темнеет, свет заката становится фиолетовым, остроконечные вершины упираются в огромные звезды. Обернувшись на шорох, я вижу – и ощущаю, кажется, воздушный поток – взмах крыльев. Запоздалый кондор пересекает ущелье.
На следующий день при дневном свете место силы превращается в туристическую тыкву – десятки автобусов, лавки с вяленым мясом ламы и чипсами из батата, сотни людей по краю ущелья Круз-дель-Кондор в ожидании кондоров коротают время, пока что снимая на видео фокусы какого-то воробьишки – вот вездесущий народец, – который и парит, и пикирует, и крутится вокруг веток.
2021–2010–1988–1990 гг., Москва
Глядя на лепестки жасмина, сбитые июльским дождем и усыпавшие сырую земляную тропинку, я чувствую осень. Заранее.
Не так давно я перестала зависеть от того, нравлюсь ли я отдельным «особо значимым другим» и что они думают обо мне. И наконец-то мне стало параллельно, нравлюсь ли я сама себе и что я сама думаю о себе. Неуязвимость – счастье.
Понимание – счастье. Когда: «Слушай, а вот это, ну вот это самое… блин, как его… оно где-то тут было, не видел?» – «Видел. И нехрен, кстати, его
