богу так разговаривать? Если бы он правда существовал, он был бы ближе к людям, он бы не использовал пафосные словечки и не разговаривал бы с нами через посредника, который все время говорит, какие мы все плохие, и клянчит деньги. Но я все равно там сидела и следовала всем указаниям священника, и даже открывала рот, когда надо было петь, чтобы никто ненароком не подумал, что я слов не знаю. Больше всего я любила приветствие мира – или как там это называется, когда надо повернуться к соседу и улыбнуться, – потому что тогда люди пожимали мне руку, и болтали с Леонелем, и говорили, какой он у меня красивый, а потом спокойно расходились, каждый своей дорогой.
После службы мы с Леонелем съедали одно тамале [14] на двоих. Вообще-то, он плохо ел, но тамале уплетал за обе щеки. Еще ему нравился атоле [15], поэтому я всегда брала два стакана, а то, что не допьет, ставила в морозилку, чтобы потом сделать ему мороженое, ведь мама всегда говорила, что в атоле много белка и витаминов и что он очень полезный, и я тоже так думала, потому что Леонель был хоть и отсталым, но здоровым.
В один из таких дней я увидела маму Рафаэля с хозяйственной сумкой, полной пластиковых контейнеров, – думаю, она несла своим детям завтрак, такая у нее была традиция; это среди недели они питались фасолью, рисом и тортильями с сальсой, а по воскресеньям она покупала консоме, барбакоа, чичаррон [16] с авокадо и все садились за стол; я и сама не раз приходила, потому что барбакоа она брала из Идальго [17], а я его очень люблю. Ну и вот, я ее увидела и решила, что раз я с ними часто завтракала, то я как бы одна из них, поэтому я, совершенно не задумавшись, подняла руку и помахала, и собиралась даже перейти улицу, чтобы поговорить с ней, но она ускорила шаг и притворилась, будто не заметила меня. Унеслась, сверкая пятками, а я так и осталась стоять с поднятой рукой. Ну и пошла ты, подумала я, больно надо, проживу как-нибудь без тебя и твоей чокнутой семейки.
Но как же обидно осознавать, что тебе нигде нет места! А в моем случае так и было – мне нигде не нашлось места, именно поэтому в тот день я взяла свой красный зонтик и поехала в тот парк, ведь он такой ухоженный, такой красивый, и так там чисто, что можно даже сесть на скамью. В районе, где я жила, таких парков не было; нет, выдвигались, конечно, инициативы оборудовать для детей парк на каком-нибудь лысом пустыре, но его тут же расписывала граффити местная шпана, и в итоге там все было зассано и закидано битыми бутылками из-под пива. Это во-первых, а во-вторых, каждая взрослая девушка знает, что в наших краях и по улице-то спокойно не пройдешь – все тебе будут свистеть вслед и кричать непотребства. Рафаэль и Нето, например, никогда мне ничего такого не говорили, но я-то видела, как они смотрят на мою задницу, потому что сисек у меня никогда не было. Но другие – вот они были конкретные уроды. В красивом не ходи – тут же повылезают всякие говнюки, но и с немытой головой тоже не ходи – обязательно кто-нибудь пригласит в гости помыться или что-то типа того. Я сперва молчала, но потом они меня достали, и я стала показывать им средний палец и слать куда подальше, но они только гоготали и обзывали меня по-всякому. Так что лучше по этим улицам вообще не ходить. Поэтому в тот день, когда меня все совсем достало – Рафаэль со своей молчанкой, жизнь моя никчемная и все остальное, – я просто взяла и пошла в тот парк подумать и отвлечься на что-нибудь хорошее. Потому-то я и решила, что наша встреча не может быть совпадением и неслучайно именно в тот день Леонель гулял в том парке со своей матерью. Если бог есть – а мне хотелось думать, что он есть, – он дал мне знак; это был именно знак и не что иное, по-другому просто не может быть.
Эта мысль до сих пор не дает мне покоя, и, когда пришла мама, именно это я хотела ей сказать: если бог есть, он дал мне знак. Но она пришла не для того, чтобы слушать про знаки, а потому что ей рассказали, что меня бросил Рафаэль, и до Леонеля ей дела не было – о нем она вообще, судя по всему, ничего не знала. Сначала я не хотела ей открывать: думала, поговорим через окно и ладно, а то мало ли что.
– Зачем пришла?
– Открой! – крикнула она.
– Сначала скажи, зачем пришла.
– Повидаться, зачем еще? Открывай давай!
Леонель начал тянуть меня за блузку, и, когда я отвернулась, чтобы сказать ему «перестань», мама заглянула внутрь и увидела его. Пришлось ей открыть. Она вошла и села за стол. Едва увидев ее, Леонель прибежал в комнату. Ну и пускай, подумала я, что она ему сделает. Я решила, что она пришла за подробностями, поэтому, опередив ее вопрос, сказала, что, мол, утешать меня не надо, ушел – и слава богу.
– Почему ты мне ничего не рассказываешь, почему я должна все узнавать от посторонних людей?
– Я как-то не думала, что должна перед тобой отчитываться…
– Но я же твоя мать…
Это прозвучало так, будто я не в курсе, поэтому я рассмеялась. Тогда она сказала, что знает про Рафаэля с Сильвией и что эти двое распускают про меня гнусные сплетни, впрочем, теперь она и сама все видит: тут она многозначительно посмотрела на Леонеля. Я немножко разозлилась, но промолчала. Я стала убеждать ее, что у меня все в порядке, что на работе дела идут хорошо, поэтому я по-прежнему могу содержать дом сама, а остальное ее не касается. Она цокнула языком и, подойдя к холодильнику, достала оттуда апельсин. Поделив его на две половины, она обратилась к Леонелю, мол, хочешь апельсин, а он взял половинку у нее из рук и, усевшись на кресле, принялся ее обсасывать. Потом мама стала жаловаться на жизнь, как ей, мол, одиноко, как у нее болят ноги, как доктор поставил ей остеопороз. И что ей и без того несладко, поэтому мне стоило бы подумать о здоровье матери и не доставлять лишних хлопот, а не то хуже будет. Я сказала, что хуже уже не будет. Она ответила, что ничего нельзя знать наверняка.
Поскольку я понимала, что этот разговор нас ни к чему не приведет, я сказала, что мне надо печь пироги и заливать
