адреналина я вошла в состояние предельной концентрации, потому что я очень быстро шла к остановке, ничего не замечая вокруг, и моей единственной целью было: сесть в автобус, приехать, найти. И даже несмотря на то, что я ненавидела ездить к бабушке, ведь там жил мой дядя, в этот раз мне ничего не стоило поехать к ней и меня даже не тошнило оттого, что он в любой момент может войти в комнату – ничего такого. Я чувствовала себя сильной и готовой на все – только бы нашелся мой сын. Я позвонила в дверь, вышла бабушка, уже старая и плохая, и сказала, что мамы нет.
– Правда нет?
– Нет, нету, – ответила она и загородила собой проход.
– Дай тогда войти, я хочу проверить, что ее правда нет.
– Нету ее, – уперлась она.
– А дядя?
– И его нет.
– Тогда дай войти.
– Не дам, нету тут никого.
Я посмотрела на нее с ненавистью. Я всегда ее ненавидела. Не надо было ей никого рожать – ни маму, ни дядю. Не надо было разрешать моей матери рожать, особенно меня. Я думала настоять, чтобы она пустила меня внутрь, но, видимо, в глубине души я сама боялась этой встречи. Поэтому я стала медленно уходить.
– Если я узнаю, что она была тут, а ты мне соврала, я проломлю голову и тебе, и твоему сыну-уроду, поняла?
– Дочери всегда вырастают неблагодарными, я всегда это говорила.
– В смысле?
– Жертвуешь собой ради детей, а в ответ сплошная неблагодарность.
– Это только когда мать – уродина, – огрызнулась я, уходя.
Потом я еще раз зашла к маме и подождала ее на ступеньках, но наступила ночь, а она так и не объявилась. Я пыталась отвлечься, но в голову неизбежно лезла мать Леонеля. Я думала о ней до самого дома. Мне было так больно, что словами не описать, и ничего не помогало, и в итоге я бросилась в кровать и стала просить брата, чтобы он забрал меня к себе и чтобы меня тоже утопили в цементе, но будем реалистами – никто не станет марать руки о такое ничтожество, как я.
Я мало спала, постоянно просыпалась, ночь казалось мне бесконечной. Я пошла в церковь, чтобы навести порядок в голове. По моим щекам текли слезы, болтовню священника я не слушала. Я вспоминала Леонеля: как мы с ним сидели на этой скамье совсем недавно. И ревела в три ручья. Только тут, в церкви, Леонель радовался органной музыке: я брала его на руки, а он говорил «оре, оре», и хлопал в ладоши, и целовал меня в щеку. Мы были счастливы. Поэтому я думаю, что, если бы бог существовал, он бы видел, как нам хорошо вместе, и не позволил бы никому нас разлучить, а наоборот, дал бы мне его по-настоящему родить, вырастить из маленького эмбриончика – кто знает, может, у меня бы он родился без аутизма. Но бога нет, как бы красиво ни играл органист.
По пути домой я все гадала: что за черт, зачем мама забрала Леонеля, какая была необходимость, что она собралась с ним делать? Теперь, когда она забрала у меня сына, у меня не осталось сомнений в том, что она меня никогда не любила, – я и раньше это подозревала, но своим поступком она все окончательно подтвердила. Я опять заплакала. Утирая слезы, вспомнила, как она пыталась меня утопить. Она говорит, что ничего такого не было, но я-то знаю, что не вру. Я очень хорошо помню, как она набрала полную ванну и велела мне туда залезть, а потом она – пошутить, может, хотела, кто ее знает, – в общем, я поскользнулась и упала в воду, а она положила руку мне на голову и не давала вынырнуть. Я стала барахтаться и бить руками, но она все не позволяла мне поднять голову. Когда она наконец меня отпустила, я жадно вдохнула ртом, потому что в носу у меня все распухло, и, едва придя в себя, громко заревела, а она, вместо того, чтобы хоть как-то оправдаться, взяла и захохотала. По какому поводу истерика? Ну ты и слабачка, сказала она. Я даже не знала, что ей ответить, поэтому просто дала ей намылить себя, но в этот раз уже крепко держалась за бортик, чтобы она опять не выкинула чего-нибудь подобного. Я всю жизнь держусь за бортик и жду от нее подставы. Держусь за саму себя, чтобы в случае чего не поскользнуться и не дать ей форы.
Вот чего я не ожидала, так это того, что мне позвонит родня Рафаэля. Зайди-ка к нам, сказали они. Я пришла и встретилась лицом к лицу с мамой, они там были в полном сборе: братья Рафаэля, моя тетя, моя двоюродная сестра с двумя дочерями и даже брат Рафаэля – ходячий труп, который все время притворялся, что смотрит телевизор, хотя на самом деле смотрел на меня.
Мама сидела за одним столом с матерью Рафаэля, мне тоже указали на стул. Я стала высматривать, нет ли среди них Леонеля, но, не найдя его, подошла к столу и села. Они сказали, что волнуются за меня. Я рассмеялась. Нет, правда, они очень волнуются и поэтому считают, что всем будет лучше, если я уеду. Куда уеду?
Куда угодно – хоть к родственникам Рафаэля в Мичоакан, хоть к родственникам моей мамы в Гуанахуато. Я сказала, что никуда не поеду. Тогда племянник Рафаэля положил передо мной листок, на котором была напечатана фотография Леонеля. Его ищут родные. Я схватила листок и, изучив фотографию, скомкала в руке. Медленно выдохнула и сглотнула.
– Но я даже не знаю, где он… Если у кого и будут проблемы, так это у вас – вы же его похитили.
Мама Рафаэля положила на стол несколько купюр и сказала, что племянник Рафаэля сходит со мной за вещами, а потом проводит на вокзал – они уже обо всем договорились. Я сказала, что никуда не поеду. После этого моя мама резко встала и залепила мне громкую пощечину. Тогда я тоже встала и направилась к выходу, на прощание бросив, что сдам в полицию их всех до единого, а потом хлопнула их ветхой деревянной дверью и ушла. До меня тут же донеслись всхлипывания и причитания моей мамы. Я шагала прочь с гордо поднятой головой, полагая, что первый раз в жизни вышла из ссоры победительницей и теперь-то они увидят мою непоколебимость и скажут, где Леонель. Почему они не отдадут его мне, раз так боятся? Ничего, мне просто нужно время, я вычислю, где они его держат,
