и заберу домой.
Однако все совсем разладилось, потому что, когда мама забрала Леонеля, я забыла о заказе на пирожные и конфеты. Исправлять что-либо было уже поздно, да и в кондитерской мне сказали, что мои услуги им больше не нужны. Я разозлилась, конечно, но близко к сердцу не приняла – только сказала «простите-извините», но голова моя думала совсем не о том. В другие магазины мне тоже идти не хотелось, поскольку там меня обязательно начали бы расспрашивать про Рафу или Леонеля. И что я им скажу? Мою боль словами не описать.
Я могла и хотела думать только о том, где может быть мой ребенок. Однако проблем становилось все больше, потому что у меня никак не получалось успокоиться: стоило услышать сирену скорой помощи или полицейской машины, как я начинала бояться, что приехали за мной. Я заперлась дома, опустила шторы и перекрыла газ, чтобы не было видно, что кто-то им пользуется. Я закрывалась изнутри и оставляла ключи в замках. При малейшем шуме пряталась чуть ли не под кровать и сидела там, пока шум не прекратится. Вскоре я начала испытывать к Леонелю ненависть. Мне стало казаться, что он меня предал. Почему его фотография напечатана на листовках, будто он без вести пропал? Никуда он не пропадал: он жил со мной, я заботилась о нем, пыталась стать ему матерью. Пропавший – это человек, которого больше нет, а он все еще есть. Зачем он так со мной?
Хуже всего было то, что время шло, а мне никто не звонил – ни родня Рафаэля, ни мама, – и каждая секунда казалась мне вечностью. Что, если они сходили в полицию и Леонеля уже вернули обратно в его белую семью, а я сижу тут на измене и жду, когда за мной придут? Я места себе не находила, потому что чем дольше от мамы не было новостей, тем больше мыслей лезло мне в голову.
И не напрасно, потому что я вспомнила, как мой брат однажды привел домой собаку. Мама сказала, что не хочет в доме собаку и чтобы он вернул чертову псину туда, откуда взял. Брат ее не послушался и, привязав бедное животное во внутреннем дворе, положил ей в миску еды и ушел на работу. Я видела, как мама смотрит на нее за мытьем посуды. Собака лаяла и скулила. Мама облила ее водой, чтобы она замолчала, но та продолжила скулить. Я огорчилась – ну что ей сделала эта собака? Так прошло два или три дня, и мама, хоть уже ничего и не говорила брату, мучила бедняжку по-всякому: отбирала у нее еду, клала ей в миску какашки – в общем, измывалась как могла. Я сказала об этом брату, и он попросил ее так не делать, но мама ответила, что, если он не избавится от собаки, будут последствия. Брат не стал обращать внимания на ее слова. Какие могут быть последствия? Короче, она ее отравила. Она это отрицает, клянется, что это не она, но мы-то с братом все поняли. Он тогда плакал, а мама сказала, что собаке на том свете лучше. Мы не стали с ней спорить, и с тех пор домашних животных в доме не было.
Ну и стоило мне об этом вспомнить, как я снова пошла к маме. Она забрала моего любимого сына. Будут последствия, думала я. Когда я пришла к ней и увидела, как она моет плитку во дворе, я нервно сглотнула, потому что первым делом подумала, что она избавляется от следов, хотя я и не понимала, от каких именно. Я вошла и закрыла за собой калитку. Увидев меня, она побледнела. Потом сделала радио потише, убрала с лица волосы и стала выжидающе на меня смотреть.
– Где Леонель? – спросила я, и в моем голосе была почти угроза.
– Кто?
– Леонель, не придуривайся!
– Что за Леонель? О ком ты?
Она опять стала возить шваброй по плитке. Пены было так много, что она чуть не поскользнулась.
– Скажи мне, где Леонель…
Она молчала, поэтому я набросилась на нее, тогда мы обе поскользнулись и грохнулись. Я упала лицом ей на грудь и хотела укусить ее, но она меня поборола и опрокинула на спину. С горем пополам она поднялась. И велела мне убираться из ее дома.
– Вали отсюда, мерзавка, потаскуха, кому сказала, вали!
Она хрустнула пальцами, но я так и осталась лежать.
– Вали отсюда, сволочь, гадина, ты мне больше не дочь, катись отсюда с глаз моих!
Я лежала и вспоминала собаку, но задать страшный вопрос не решалась, поэтому просто лежала и пыталась понять, хочу я знать правду или нет. Однако она не дала мне разобраться с мыслями – набросилась на меня и, схватив за волосы, потащила к калитке. Я попыталась высвободиться, но на скользкой поверхности это было непросто. Тогда я решила не сопротивляться. Она отходила меня по полной программе – думаю, что мне влетело за все ее невзгоды: за моего дядю, который ее изнасиловал, за ее одиночество и уродство, за то, что мой брат так внезапно умер – она хотела отыграться за все и поэтому лупила меня, как бешеная.
– Где Леонель? – спрашивала я, громко рыдая.
Она швырнула меня на калитку.
– Либо ты сейчас уйдешь и больше никогда не вернешься, либо я звоню в полицию и рассказываю им о том, что ты сделала, катись отсюда, мерзавка, прочь!
Она открыла калитку и подождала, пока я выползу на улицу. Затем повернула ключ в замке, включила радио и продолжила мыть двор, скользя намыленной шваброй вправо-влево, вправо-влево, в такт музыке. Она никогда не драила пол с таким усердием. Больше она ко мне не повернулась. Я стояла там всего несколько минут, но этого времени было достаточно, чтобы понять, что она отвернулась от меня навсегда. Эта женщина ради собственного спокойствия принесет в жертву кого угодно – собаку, сына, меня.
С того дня, когда мы с мамой виделись в последний раз, я ежечасно, ежеминутно, ежесекундно ждала, что за мной приедет полиция. Я успокаивала себя тем, что меня уже не в чем обвинить: мальчика у меня нет, живу я одна, скрывать мне больше нечего. За объяснениями – к маме. Может, хотя бы им она расскажет правду.
Впрочем, мне уже было все равно. Хотя хотелось, конечно, чтобы кошмар закончился, потому что со временем у меня началась паранойя. Я включала телевизор, чтобы отвлечься, но всякий раз, когда речь заходила о полиции или правосудии, я думала, что говорят обо мне. Они меня подслушивают, они за мной
