— Эй, люди, — крикнул граф, поворачиваясь к слугам, и чем-то странным, каким-то отзвуком прошлого властительства прозвучал этот окрик, и так же странно, точно давно привыкшие к этому властному велению, люди графа, как один человек, бросились к нему и обступили, преданные, сплоченные, в ожидании малейшего знака, готовые на все.
— Окружите их.
Слуги стали двумя шеренгами возле дверей, быстро и в полной тишине. Очутившись между ними, рабочие испуганно переглянулись, но, встречая сдвинутые брови и сверкающие взгляды, говорившие лучше слов, молча взялись за кирки.
Граф по-прежнему неподвижно смотрел на работу, но по иногда вздрагивавшему фонарю в его руке можно было понять, в какой степени нервного напряжения он находился.
Изредка гремело над нами, и яркое сверкание освещало его бледное лицо, кривившиеся губы и напряженный лихорадочный взгляд. Никто из рабочих не смел ни на мгновение прервать работу, и, после раскатов грома, в полной тишине по-прежнему бегали огромные тени рук, и под удары кирок глухо отзывались двери склепа.
Леночка плакала на плече тетки, и я с облегчением заметил это благоприятное разрешение нервного кризиса, в котором она находилась.
Так прошло несколько минут напряженного ожидания, в течение которых никто не сказал ни слова, никто не шелохнулся.
Для объяснения последовавшего, я должен сказать, что пол склепа оказался несколько выше уровня земли; к нему вели три ступени. Вот почему, когда граф бросился к раскрытым дверям, то его фигура не заслонила толпе того, что оказалось в склепе.
Случилось это таким образом. Было уже совершенно темно, когда рабочие, отбросив последний кирпич, остановились в нерешительности пред освобожденной дверью. По знаку графа двое слуг схватились за ручку дверей, стараясь раскрыть их, но, залитые местами глиняным раствором, они не сразу поддались.
Когда же, наконец, двери раскрылись, граф с фонарем первым бросился вперед. Я преградил ему дорогу и таким образом очутился спиной к склепу. Хотя физически сила моя довольно значительна, граф, однако, с легкостью отбросил меня в сторону и подбежал к дверям.
Только тогда я повернулся, и в то же время раздался сдавленный крик ужаса отшатнувшейся толпы, и полное молчание наступило затем.
Я также, кажется, вскрикнул, не веря своим глазам, не то от ужаса, не то от изумления.
В дверях перед ступеньками склепа стоял граф, высоко подняв фонарь над головой, а за ним в глубине склепа виднелась белая фигура женщины. Я вскрикнул, потому что это была Мара…
— Прохвара (привидение), — раздался в гробовом молчании звучавший странным спокойствием голос Федоры.
— Станка!.. Станка!.. — простонал полный не то радости, не то отчаяния голос графа, и с этими словами он бросился в склеп.
В два прыжка последовав за ним, я еще слышал вопль Леночки, затем упавшей в бессознательном состоянии на руки женской прислуге. Все остальное представилось мне каким-то страшным кошмаром и действительно походило на кошмар.
Прежде всего, я понял, что поразившее меня было не призраком Мары, а мраморной статуей женщины, поразительно на нее похожей, но это, кажется, нисколько не уменьшило чувства даже не изумления, а какого-то дикого хаоса, охватившего меня несмотря на то, что мысль о графе, мысль врача о больном, уже снова овладела мной. И все-таки чувство хаоса, несознания действительности, чувство сна, лишенного масштабов возможности, оставалось во мне, потому что сам граф был частью этого сна, вернее, кошмара.
Но где же он был? Ворвавшись в склеп, я думал найти его у ног статуи, на которую смотрел, но его не было. Тогда я оглянулся.
Справа от дверей фонарь графа горел на аналое, ярко освещая треугольник. Кругом было темно. Вглядевшись в треугольник, я понял, что это головная сторона крышки большого мраморного гроба. Вглядевшись в темноту, я заметил его и, кажется, вздрогнул от ужаса, взглянув на это лицо. Он смотрел широко раскрытыми, но страшно впалыми глазами на фонарь. Руки дрожали, слегка опираясь на гроб. Потом он провел ими по лбу, схватился за голову, точно вспомнив что-то. Какая-то мысль пронеслась в его безумных глазах. Скорбная складка рта стала вдруг властной и решительно сдвинулись брови. Он схватился за кант гробовой крышки и силился поднять ее. Я видел, как страшно напрягалось его тело, белые зубы вонзились в губу и кровь стекала по подбородку…
Только тогда я заметил старую графиню (не знаю, была ли она возле нас раньше). Графиня бросилась к нему и с криком «Витя, что ты делаешь?» схватила за руки, но не могла помешать. Движимый не знаю каким побуждением, вместо того, чтобы следовать ее примеру, я вдруг неожиданно для самого себя сам схватился за кант гробовой крышки, напрягая силы, чтобы поднять ее. Тогда тяжелая крышка стала медленно подыматься и вскоре тяжело рухнула на огромный черный стол. Вслед за падением раздался оглушительный грозовой удар, подавленный вскрик графини и тут, в присутствии слуг, толпившихся у стены склепа, произошло самое ужасное.
Как только была свалена гробовая крышка, обезумевший граф закричал потрясающим истерическим и вместе с тем сильным голосом, походившим на сплошной страшный стон:
— Люди!.. Мама!.. Вот та женщина, которую я замучил!..
С этими словами безумец опустил руки в гроб таким образом, точно хотел поднять покойницу. Когда он поднял их над гробом, отступая на шаг, что-то серое повисло на его руках. Это были ужасные остатки савана и платья; кажется, был шелк и ленты. Обрывая эти серые истлевшие лохмотья, какая-то тяжелая кость вместе с трупным порошком упала на мраморный пол склепа.
Крик ужаса вырвался у присутствовавших. Графиня, сраженная этой сценой, упала на колени перед аналоем. Я невольно отступил на шаг в оцепенении. Граф с приподнятыми руками точно вырастал над нами.
— Смотрите, вот она!.. Это я сделал… я! — кричал он, обводя всех сверкающим взглядом.
Кости, обрывая липкие, как паутина, лохмотья, падали на пол и трупная зола отвратительным порошком разлеталась в воздухе, а граф, вытягивая палец к мраморной статуе, уже задыхаясь, кричал:
— Вот какой она была, и вот что я с ней сделал!.. Это я!.. Я!.. — протянул он, и этот звук перешел в потрясающий хохот трагического безумия.
В этот момент, опомнившись, я схватил его за руки, но они, как железные, не опускались, пока он хохотал.
Внезапно смех оборвался, и граф упал навзничь с вытянутыми руками, опрокидывая на себя свою страшную ношу и почти увлекая меня своим падением.
Графиня бросилась к нам со слугами и имела мужество срывать с лица и одежд сына страшные остатки липнувшей, как паутина, ткани.
Мы перенесли графа в глубочайшем обмороке в комнату матери, где мне пришлось приложить немало усилий, чтобы привести его в чувство. Первое время положение было таково, что ни на минуту я не мог отойти от него. Оно осложнялось еще тем, что в одной из отдаленных комнат, где временно поместили Леночку, она билась в жесточайшем истерическом припадке. Это отвлекало графиню и затрудняло помощь в беспрестанной смене приемов и лекарств, какие приходилось применять.
Когда истерическое состояние молодой женщины улеглось, я дал ей сонные порошки, но подействовали ли они, не знаю.
XIX
Была уже глубокая ночь, когда граф пришел в себя при медленном пульсе и повышенной температуре. Положение оставалось очень тревожным. Что удивляло и пугало меня особенно — это шумы, указывавшие на глубокие органические пороки сердца. Это казалось мне необычайным, ибо несколько дней тому назад я мог уловить только слабость, теперь же за несколько часов совершилась разрушительна я работа многих лет. Не зная, как будет протекать ночь, имея в виду сомнительное состояние Леночки и тревожась сердечными явлениями графа, я ощущал знакомую врачам в этих случаях потребность в присутствии товарища по профессии, а потому послал за Каганским. Дождя не было, но висели тучи, и бесшумно сверкало в воздухе.
Был час ночи. Часам к трем утра Каганский мог явиться, кроме того, к этому же времени должен был приехать и брат графини.
