На следующее утро стихов не оказалось, но князь приказал начертать их золотом на мраморе в том виде, в каком они до сих пор сохранились.
В припадке умоисступления в ночь самоубийства он стер последние две строфы. Что же касается других стихов, то, говорят, они были написаны князем еще задолго до болезни жены.
Так рассказывал Каганский, удивляясь глубокому впечатлению, производимому на меня его словами.
Не было, однако, ни времени, ни охоты пускаться в объяснения, с которыми я, извинившись, просил обождать.
Превосходные лошади графини мчали меня в мягком ландо среди тихих, долго не увядавших весенних сумерек. Внизу ночь уже начала свое медленное таинственное завоевание и армия легких теней захватила все прикрытия. В тишине воздух весь золотился. Возле старой башни еще розовели верхушки цветущих яблонь, а темно-бронзовый крест сиял, казалось, собственным светом.
Иссиня-черные крылья ворона в красноватых отблесках отливали лиловым, он казался огромным, особенно клюв, точно черное долото на оранжевом зареве заката. Мрачная птица пропустила нас в недвижном молчании.
Я испытывал в эти минуты настроение, доступное, кажется, только молодости, когда душа, вся полная переживаниями напряженного долгого дня, особенно хорошо чувствует эту полноту, наслаждается ею и вместе с тем чувствует смутно и наслаждается почти всегда бессознательно присутствием огромной всепроницающей тайны под необъятным куполом неба, над потемневшими, влажно дышащими цветами, среди таинственного течения надвигающейся ночи, в гигантских объятиях несгорающего заката… Под влиянием рассказа Каганского, я ощущал эту тайну с особой явственностью. Теперь для меня выяснилось значение моих видений, странным фантастическим светом озарялась болезнь графа, вспоминалось тяготение Мары к югу, и самые сказочные возможности кружились в голове.
В усадьбе меня ждало новое известие. Графиня сообщила, что у графа повторился один из его припадков, он много бредил, но довольно бессвязно. Графиня могла лишь разобрать терзание совести в его словах. Затем, в полусознательном состоянии узнав мать, он стал горячо просить разрыть склеп, находящийся, по его словам, под холмом с итальянской надписью.
— Я уже знаю по опыту, что, если не будет исполнено его желание, то даже в сознательном состоянии он будет мучиться и упрекать меня. Обыкновенно он говорит: «Я о чем-то просил, тебя, мама, а ты не исполнила…» Он как дитя… — вздохнула графиня.
Поговорив, мы решили, ввиду вероятных для графа потрясений, воздержаться пока от вскрытия склепа в ожидании вторичного напоминания с его стороны, каковое, впрочем, очень скоро последовало.
Уже на следующий день, в больнице, я получил от графини записку с просьбой приехать немедленно: «Сын потребовал вскрытия склепа, отказать не было возможности, — писала графиня. — Работа сейчас начинается, я очень беспокоюсь…»
День клонился к вечеру. Независимо от записки графини, я собирался ехать в усадьбу в этот обычный час и это было ей известно.
Если графиня все-таки решила поторопить мой приезд, то, вероятно, беспокойство ее достигло высших пределов, соображал я, а потому поехал, не теряя ни минуты времени, с чувством возрастающей тревоги и готовый ко всему худшему.
XVIII
Потрясающая действительность ожидавшей меня фатальной ночи все же далеко превзошла мои ожидания.
Кучеру, видимо, была дана особая инструкция, ибо обычная, достаточно быстрая езда на этот раз превратилась в какую-то бешеную скачку.
На западе залегали грозовые тучи, солнце еще не зашло, но скрывалось за ними, и оттого в этот день рано завечерело. Мы почти в карьер мчались мимо башни, но под пригорком ее одна из лошадей оступилась и, пожалуй, упала бы, если б не опытность кучера, ловко подхватившего ее вожжами. В этот момент ворон, должно быть, испуганный быстротой езды и случившимся, сорвавшись с бронзового креста, беспорядочным волнистым взлетом громко захлопал широкими крыльями над нашей головой, издавая карканье, тем более неприятное, что обычные низкие грудные ноты перебивались какими-то срывавшимися, высокими, тревожно-резкими выкриками. Нервы мои были, вероятно, не в порядке в то время: по крайней мере, я помню, что птица показалась мне отвратительной, а крик ее зловещим.
У крыльца поджидавший меня слуга с невозмутимой выдержкой доложил:
— Ее сиятельство велели мне проводить вашу милость к усыпальнице, где сейчас производятся работы.
Минуя провожатого, я почти бегом очутился у склепа.
В освещении узкой полоски багряного заката под чернью грозовых туч, между двумя холмами виднелась группа людей и блестели несколько фонарей. Обе графини и граф стояли возле колонн под мостиком, ближе всех к рабочим, разбивавшим кирками кирпичную стену, которой была замурована дверь склепа. Земля, маскировавшая кладку, уже была отброшена.
На некотором расстоянии в почтительном молчании собрались почти все слуги усадьбы.
Обе женщины встретили меня движением, в котором выразилось напряженное ожидание помощи в этот момент. Впрочем, Леночка, все время прижимавшаяся к тетке, не решаясь подойти к мужу, вскоре опять перевела на него свой испуганный взор и в этом положении застыла.
На благородном лице старой графини выражалась подавленная тревога и решимость покориться судьбе. Она сообщила мне, что рабочие, среди которых о Мраморном поместье ходило много толков, отказались было разрывать склеп, особенно предвидя, что работа затянется до ночного времени. Тогда произошло то, чего не могла предвидеть и графиня, хорошо знавшая сына.
Граф молча вышел к рабочим и, подойдя, положил одному из них руку на плечо. Эта рука так сжала плечо парня, что мужичок застонал и, испуганно взглянув в мрачные глаза графа, упал на колени. За ним грохнулись в ноги и четверо его товарищей.
— Ваше сиятельство… отпустыть… Зделайтэ мылость…
— Работать! — отвечал граф таким голосом, от которого вздрогнули пять человек и, переглянувшись, молча взялись за лопаты.
Графиня передавала мне подробности шепотом, в котором к волнению, кажется, еще примешивалась некоторая доля материнского восхищения.
Я отошел на несколько шагов, чтобы увидеть лицо графа. Оно было бледно, брови сдвинуты и новое выражение властности поразило меня в нервно кривившихся губах. Глаза блестели, неподвижно устремленные на медленно разрушавшуюся каменную стену.
У графа жар, подумал я и, подошедши на правах врача, взял его за руку. Кажется, он не заметил этого. Рука была горяча, а пощупав пульс, я нашел удар медленным и напряженным. Встревоженный неблагоприятной комбинацией показаний и стараясь не выражать этого на своем лице, я инстинктивно посмотрел на Леночку и, заметив истерическую напряженность в ее взгляде, решил, что в эту ночь придется иметь дело с двумя больными.
Подойдя к старой графине, я шепнул ей свои опасения и советовал удалить невестку.
— Я уже пыталась, — отвечала графиня, — она не захотела.
Оставалось ждать событий. Гроза быстро заволакивала небо, надвигаясь в полной тишине и безветрии. Становилось все темнее; в тусклом свете фонарей множились и разбегались огромные тени работавших рук, желтели лица и блестели глаза стоявших поодаль полукругом людей. Работа быстро подвигалась; оставалось отмуровать не более полуаршина нижнего края дверей. Кирки, разбивая стену, порой ударялись о двери; тогда отваливались куски облепившего их глиняного раствора и обнажался цинк, на котором блестели царапины. При этом в напряженной тишине двери склепа глухо и неприятно отзывались на удары.
Так в полном молчании прошло несколько тяжелых минут, когда раздался первый раскат грома и вслед за ним еще два, из которых потрясающим грохотом прозвучал последний.
Рабочие, бросив кирки, крестились.
Прошло полминуты: они не трогали кирок. Кто крестился, кто стоял, опустив глаза в землю.
Я понял, что это означало отказ от работы, и соображал, как вмешаться в дело и как поступить, когда раздался голос графа, при котором все мы вздрогнули.
