здесь десятилетиями лишь благодаря упорной борьбе за существование, причем не только национальное. Промышленность, торговля — все было в руках немецких фабрикантов, предпринимателей, а за ними стоял международный капитал. Правительство буржуазной республики не было любящей матерью угнетенного чешского меньшинства и в тридцать восьмом чуть было не списало его в расход.
Ладислав в то время налаживал связи с товарищами, покинувшими пограничье, и дважды был в родном городе. Он никогда об этом не рассказывал даже Эме, но сохранилось одно обрывочное сообщение, которое якобы в ту пору оказалось весьма ценным. Сейчас ему предстояла поездка в Карловы Вары. Об этом он, разумеется, никому не говорил. Поездка, конечно же, была опасной, нелегальной, ехал он туда как немецкий гражданин для выполнения особого поручения. Но в то воскресное утро он об этом ни словом не обмолвился. Только и сказал Эме, что должен уехать и если ей что-либо понадобится или ему захочется что-то передать, то Иренка все устроит.
— Иренка? — удивилась Эма. Видно было, что она негодует на мужчин, у которых совсем нет совести, если они втягивают в свои дела такую девочку. Иренка казалась удивительно хрупкой.
— Папа сказал, что в этой катавасии я куда как легко затеряюсь. Говорит, мне нельзя дать больше десяти, — засмеялась Иренка, поняв тревогу Эмы.
— А сколько тебе? — спросил строго Ладислав.
— Уже пятнадцать, — гордо объявила Иренка, прибавив себе год.
Эмин брат молчал. Он смотрел на своих близких, словно перед ним была знаменитая скульптурная группа.
И стынет в белом сердце кровь у роз
И тусклой пеленой подернуты шипы
Найду ли я здесь пятна алых слез
И будут ли в ночи те голоса слышны…
Витезслав Незвал
Примерно месяц спустя после событий пятнадцатого марта Антония отправилась в город. Для обитательницы Нового Места это означало район Староместского рынка, узкие, благоухающие всякими пряностями, а также смрадные улочки, пассажи, в которых она всегда путалась, хотя туда, куда ей нужно было, к своему великому удивлению, благополучно добралась. К выходу в город ее побудило не желание, не стремление взбодриться или утешиться видом вековой величавости зданий, прежде всего самых надежных башен, что столько претерпели и определенно переживут и эту скверну.
Намерения Антонии Томашковой были куда проще. При наличии и грана дутого патриотизма их можно было бы счесть вульгарными, хотя их вульгарность, рассмотренная с практической точки зрения, оборачивалась прежде всего проницательностью заботливой матери, а такой подход к жизни если и не вызывает восхищения, то, во всяком случае, может быть понят.
В успевшей уже выйти из моды сумке добротного черного хрома, которую она сжимала под мышкой, лежало три тысячи крон. Это было немало. В масштабах вдовы Томашковой, особенно по ее оценочной шкале, это было целое состояние. Многолетние сбережения. В Старе Место она отправилась за покупками. Подлинное событие в ее скудной радостями жизни. За этот недолгий час она успела заметить, как немецкие боровы выходят из магазинов с объемистыми свертками всевозможных товаров, как накупают, накупают и для подкрепления сил потребляют все, что съедобно. Да, и вправду что-то произошло и происходит, и эта перемена явно не к добру. Она вдруг поняла: то, что она пренебрежительно называла «времена», есть некий фактор, который ущемит и ее семью. Про себя она решила противостоять этому злу. И действовала по-своему. За это никто не мог бы ее попрекнуть. Впрочем, что другое она могла или должна была сделать? Повседневная забота — накормить семью — ее не угнетала, как других хозяек. Она делала это в ущерб интересам бедных детей, однако такая мысль ей и на ум не приходила. Скажи ей кто-то, что это нечестно или, более того, преступно, она, пожалуй, немало бы удивилась. И рассудила бы — справедливо ли, нет ли, — что если существует какая-то возможность обеспечивать бедных детей города Праги, то почему ее непритязательной семье должно быть в этом отказано? Несомненно, такое рассуждение очень наивно, и в том, как она рассчитывала прокормить семью, есть даже доля безнравственности, но таковы уж люди.
Пани Томашкова хотела запастись главным образом мануфактурой и мылом. Дочь подрастает, сын накануне торжественного акта промоции. Необходимо как-то одеть его. Одно представление о том, что однажды у нее вместо мыла окажется какая-нибудь пакость военного образца, вселяло в нее больший ужас, чем мысль о голоде. О голоде ведь она вообще не имела понятия.
Старе Место до сих пор по праву удерживало репутацию торгового центра, прежде всего текстильного. Здесь было множество оптовиков, крупных магазинов, лавок и лавчонок. На улочке под названием «В котцах» ларьки лепились друг к другу, в большинстве своем мануфактурные. Туда и направилась пани Томашкова в первую очередь, чтобы составить представление о возможностях и ценах. Пожалуй, покажется удивительным, что такого представления у нее не было, и это в самом деле было удивительно. Но ведь пани Томашкова последний раз покупала материю Наде на праздничное платье четыре года назад, а для Пршемысла все приобретала в магазине готового платья.
В течение марта месяца сменилось множество вывесок. Почти исчезли имена неарийского звучания. Однако Антонию это не тревожило. Она так мало знала Прагу, что, скорей всего, этих перемен даже не заметила. Гораздо больше ее огорчило наблюдение, что в этой неразберихе и закупочной лихорадке поредели товары, уменьшился выбор и определенно возросли цены. Нет, она не должна была так легкомысленно откладывать эту покупку. Поди ж ты, как меняются взгляды. Благоразумная бережливость почитается теперь легкомыслием. Однако всему виной время, это никудышное время.
По размышлении здравом она накупила уйму всяких тканей. Упомянуть стоит, правда, только серую фланель, предназначенную в подарок к Надиному пятнадцатилетию. Материал этот просто очаровал мать. Правда, был в остатках. Торговец привычным жестом подкинул материю, одновременно собрав ее в складки — нынче это уже никому не под силу, — и объявил, что от этого куска отрезать уже нельзя, но сбавить в цене он мог бы. Мать прикинула, что при умелом крое она умудрилась бы сшить еще «флотское» платье под весеннее пальто. О себе она не думала, однако это не делало ей чести, потому что ее извечный траур был скорее уже вызывающей вывеской, нежели проявлением печали. Она кивком выразила свое согласие и подумала, что ей повезло. Есть подарок. После дня рождения она, конечно, пересыплет материю нафталином и спрячет ее среди прочих запасов. Не шить же костюмчик пятнадцатилетней пигалице! Еще придет время:
