сближается, переходит одно в другое – пространство во время, время – в пространство.
Раз-два-три, раз-два-три…
Черный бутон мерно разворачивается, раскачивая девятиэтажку по ту сторону сна.
У-у-у! У-у-у!
Проходящий поезд усиливает колебания ветра.
У-у-у!
Строители не учли розы ветров, и теперь эта гигантская чёрная роза распускается и ударяется о стекла своими слитыми с ночью упругими лепестками.
В старом доме такого не было. В старом доме был двор – он оберегал и защищал от ураганов, превращал их в простые ветра, обнимал стены, не позволял никому стучать и гудеть за окном. Их строили те, кто понимал, как рассчитать розу ветров.
Жилой массив отдан на расправу ураганам. Под них не уснуть. Они свищут на балконах и лоджиях, кувыркаются в мусоропроводе. В доме всё дрожит. В узком нафталиновом чистилище шкафа призрачно колышутся вещи, издавая запахи своих владельцев. Запахи остались, а владельцы улетучились вместе со временем. Какие сны им снятся теперь?
Все спят. Есть только река сна. Я плыву по течению. Река мелеет. Каменистый берег посверкивает влажными, точно самоцветы, камнями. За ними начинается лес.
На одном из камней сидит светловолосый. Похоже, и его только что принесла река.
– Кто ты? – спрашиваю.
Он чем-то напоминает мне месяц из детской сказки. И чем-то Сабоню, вечно молчаливого, у которого неизвестно что внутри. Глядя на Сабоню, я всегда думала: о чём он молчит? Молчит и смотрит, смотрит и молчит… Когда-то, на заре его прихода в нашу школу, что-то начало завязываться в воздухе, словно маленькие вихри пролетали между нами. Как пролетали, так и улетали, оставляя ощущение наэлектризованности пространства. Те, с кем я прошла путь до восьмого класса, были мне братьями, а Сабоня был пришлым. Он так и повис вопросом до самых последних дней в школе. Кем он был в моей школьной жизни? Как с ним попрощаться? Что сказать? Что ощутить в момент прощания?
Воспоминания перемежаются со сном в какой-то переходной зоне от сна к бодрствованию.
Светловолосый то размывается, то проясняется, грозя улетучиться вместе со сном.
– Кто ты? – пытаюсь дознаться. Как в детской считалочке: на городском крыльце сидели царь-царевич, король-королевич, сапожник, портной – кто ты будешь такой?
– Не знаю. Я живу всегда одно и то же время: с момента встречи и до её окончания.
Похоже, это правда. В памяти вновь мелькает Сабоня, как он выходил из класса и переставал быть. Так мне казалось, когда я смотрела ему вслед и представляла, как он истончается до облака и ветер несёт его, как несёт листву или фантики, а он плывёт по течению, кружит, оседает где-то там, куда я не могу проникнуть.
Светловолосый по-прежнему сидит на камне, слегка туманясь под вибрациями сна.
– Ты бывал здесь раньше? – допытываюсь, желая понять, какая часть сознания закреплена за ним.
– «Раньше» – это то, чего не бывает со мной. У меня нет прошлого опыта.
Он даже как будто исчезает, пока произносит это.
– Знаешь, и у меня нет прошлого опыта, – спешу признаться я, чтобы задержать его, не дать ему рассеяться и снова мучить меня догадками. – У меня есть только будущий опыт. Понимаешь, мой опыт в будущем, а я – здесь.
– Как это?
Я сама не знаю, как это, но не могу же я сказать ему, что всё это сон, зыбкая возможность хоть как-то поговорить. Он ведь такой боязливый! Большой боязливый мальчик. Как только узнает, что это сон, сразу и улизнёт.
Светловолосый словно догадывается, что я отождествляю его с кем-то из своей жизни, и вдруг становится похожим на Сабоню с примесью кого-то другого.
– Идём, – говорит он, беря меня за руку.
И теперь я точно знаю, что это не Сабоня. Даже на выпускном Сабоня не осмелится этого сделать. Так и пройдём мы молчком по улице и уйдём друг от друга на рассвете, не попрощавшись. Правда, потом он пришлёт ко мне своего друга, который предложит мне встречаться, но ничего из этого не выйдет, ничего не сложится и не свяжется ни с кем, кто придёт от него. Такова магия сна. Она распространяется иногда и на реальность, теснит её, пытается материализоваться. Сабоня – продукт сна не потому, что снится мне в данный момент, а вообще. Есть люди-сны, ускользающие и исчезающие при первых лучах солнца, люди, не выдерживающие определённости, которой требует свет. Они всегда будут обитать в туманном царстве подсознания, тревожа, терзая загадкой и терзаясь сами.
Мы движемся по какому-то смазанному пространству, напоминающему облачность, в которую иногда попадает самолёт, и она сгущается, сгущается до тех пор, пока уже совершенно ничего невозможно различить.
– Куда ты меня ведёшь?
Я уверена, что объяснения не последует, но на сей раз я ошибаюсь.
– Мы идём в ту часть сна, где обитает закат, – отвечает он.
Это довольно неожиданно.
– А разве ты знаешь, что это сон?
– Конечно знаю. И ты знаешь.
– Но если так, то почему ты тогда не уходишь, почему говоришь со мной?
– Потому что это сон и потому что ты этого хочешь.
Мало ли кто чего хочет во сне! Сны обрываются именно на том, что мы больше всего хотели бы узнать. Сон боится всего настоящего, у него своя допустимая грань, от чувствительности спящего истончается его ткань… Это стихи из будущего. Как они здесь оказались?
– Но ты же сама сказала, что твой опыт живёт в будущем, а ты – здесь.
– Какой же это опыт? Это стихи…
– А разве для них не нужен опыт?
– Что ты понимаешь в стихах! Ты всегда был равнодушен к литературе.
– Значит, это мой будущий опыт. – Он улыбается той улыбкой, которую я помню и которой он никогда не улыбался мне.
Он и здесь прав. Однажды он появится у меня дома, когда я буду на первом курсе филфака, и попросит почитать второй том Есенина. Я дам ему его по секрету от отца, который не разрешал ничего давать на вынос из своей библиотеки, и он исчезнет с томиком навсегда, как исчезают сны.
Из тумана начинают вырисовываться деревья, качающие закатное солнце в кронах.
– Мы почти уже пришли, – сообщает он. – Смотри, какой закат! Всё небо в огне.
Он никогда не был оригинален в описаниях. Хоть бы во сне уже постарался!
– Для чего же я буду стараться? – отвечает он на мои мысли. – Разве мало тебе самой картины? К чему ещё какие-то особенные слова? Постоим немного. А если ты захочешь полюбоваться звездами, мы отправимся дальше, где обитает ночь.
– Ты хочешь сказать, что в снах пространство привязано ко времени?
– В снах есть только время – от момента встречи и до её окончания: время-река, время-степь, время-лес. Время-мужчина и время-женщина.
– Ну хорошо, давай остановимся на полдне и будем вечно встречаться в полдне. Это возможно?
– Нет.
– Почему?
– Потому что время – это логика жизни. Логика движения событий. А вечный полдень – это алогизм, это время, которое сошло с ума.
– Но зачем же тогда ты спрашиваешь, захочу ли я полюбоваться ночью?
– Потому что в ночи время-мужчина должно быть согласовано с временем-женщиной.
Сабоня не может так говорить, даже во сне. Это уже не он. Это уже бог знает кто. Не стоит даже выяснять, иначе весь сон пойдёт наперекосяк.
Мы продолжаем двигаться к наступлению ночи, и время все плотнее наматывается на наши тела, становясь темно-фиолетовым. Оно сближает нас, отдаляя меня от детства, от старого дома. Осыпаются звёзды, и он ловит их отблески на моих волосах и губах, ещё влажных от реки, и когда я закрываю глаза, мне кажется, будто я уже в будущем, а от него осталось лишь воспоминание.
Мне хочется вернуть его, хочется продлить эту встречу, зная, что буду думать о ней всегда, думать об этой реке, о пути, по которому направил ветер мои сновидения… На его языке это означало бы, что время-женщина сошло во мне с ума.
Я отказываюсь принять его объяснения, его философию, я хочу сказать ему, что законы сна не распространяются на мир, из которого мы пришли, сказать, что в реальности ничего не исчезает, что пространство-время скручено из памяти звёзд, людей и рек и что память – во всём, живая, меняющаяся, порождающая новые памяти. Но я не успеваю. Это – последние секунды, отпущенные нам.
Он истончается у меня на глазах и начинает напоминать многих и разных людей,
