къ страсти своего пріятеля. Вначалѣ онъ былъ очень радъ этому. Ему слѣдовало-бы остаться при томъ-же взглядѣ и воздерживаться отъ всего, что могло задѣть Николаича. Элегическій разговоръ, который онъ завелъ съ нимъ въ тотъ вечеръ, когда Прядильниковъ вернулся отъ Авдотьи Степановны, полный неиспытанныхъ имъ ощущеніи, казался ему теперь чрезвычайно безтактнымъ и глупымъ. Онъ долженъ былъ сообразить въ ту минуту, что ему болѣе, чѣмъ кому-либо, слѣдовало сократиться, превратить себя въ мягкаго, сочувствующаго наперсника, заставить Николаича забыть про то, что его возлюбленная досталась ему когда-то такъ легко. Но можетъ-ли онъ забыть это? Какъ-бы Карповъ ни повелъ себя, все-таки не въ состояніи былъ-бы примирить Прядильникова съ тѣмъ сознаніемъ, что предметъ его страсти въ глазахъ Карпова не болѣе, какъ петербургская Фриша.
«Замѣшалась тутъ эта проклятая баба!» — вскричалъ про себя Карповъ, поворачиваясь на диванѣ и сердито оглядывая свою скучную и грязноватую комнату.
Въ эту минуту онъ былъ озлобленъ и противъ нея, и противъ своихъ собственныхъ амурныхъ дѣлъ съ нею.
«Какъ я смѣлъ говорить Николаичу такія глупыя вещи, когда моя роль была самая паскудная? Онъ втюрился въ бабу, нестоющую его, и сталъ съ ней жить послѣ длинныхъ передрягъ, когда она уже не была одалиской генерала Саламатова. А я пользовался ея сантиментами какъ разъ въ то благодатное время. И мнѣ не претило. Я продѣлалъ это до той самой минуты, когда мнѣ пріѣлась пластика Евдокіи.»
Ему представился обликъ Авдотьи Степановны, въ томъ видѣ, какъ онъ зазналъ ее впервые.
Карповъ плюнулъ и обернулся лицомъ къ спинкѣ дивана.
— Васъ спрашиваютъ, — окликнулъ его сзади голосъ служительницы.
— Кто? — спросилъ сердито Карповъ. — Дома меня нѣтъ!
— Да я сказала, что дома. Барыня какая-то.
— Ахъ, чтобы имъ пусто было! — выругался Карповъ, спуская ноги съ дивана. — Ну, проси!
Онъ подошелъ къ зеркалу, поправилъ волосы и обернулся къ двери, когда заслышалъ шелестъ платья.
— Здравствуй, Алеша, — поздоровалась съ нимъ Авдотья Степановна, вся въ черномъ, съ муфтой въ рукахъ.
Появленіе ея было такъ неожиданно для него, что онъ не взялъ даже руки, которую ему протягивала Авдотья Степановна.
— Сѣсть можно? — спросила Авдотья Степановна.
— Прошу покорно.
Карповъ видимо избѣгалъ употребленія мѣстоименій. Авдотья Степановна сейчасъ-же это поняла.
— Угодно на тонкой деликатности бесѣдовать или по пріятельству?
Авдотья Степановна положила муфту на диванъ и сложила руки на груди.
— Такъ какъ-же? — спросила она, поглядѣвъ пристально на Карпова.
— Какъ угодно, — выговорилъ онъ, заложивъ руки въ карманы.
— Полно ломаться, Алеша; сядь-ка сюда, я къ тебѣ пріѣхала не за тѣмъ, чтобы тонкіе разговоры вести.
Онъ молча повиновался.,
— Ты хорошо сдѣлалъ, что самъ съѣхалъ отъ Николаича. Я тебя за это хвалю.
— Я не съѣзжалъ, — отвѣтилъ Карповъ. — Онъ меня протурилъ.
— Онъ первый?
— Да.
— Такъ неужели-же Николаичъ налгалъ мнѣ?
— Не знаю и разбирать не хочу.
— Зачѣмъ-же ты его довелъ до этого?
Карповъ вскочилъ съ дивана, всталъ передъ Авдотьей Степановной и громко крикнулъ:
— Нельзя-ли, Авдотья Степановна, не предлагать мнѣ этихъ пунктовъ?! Какъ-бы я ни велъ себя съ Николаичемъ, отвѣтственность несу я и никто больше. И, право, мнѣ весьма дико кажется, какъ это вы, отличавшаяся всегда нѣкоторой смѣткой, не сообразили, что вамъ никакъ не слѣдъ вдаваться въ подобные разспросы, особливо въ такомъ амикошонномъ тонѣ.
— Ты думаешь? — спросила Авдотья Степановна, съ дрожью въ голосѣ.
— Полагаю.
— Ты хочешь сказать, что я не имѣю нрива являться къ тебѣ безъ позволенья и говорить тебѣ «ты?»
— Я не юристъ и ни о какихъ правахъ толковать не намѣренъ. Сдается мнѣ, что вы сами должны были-бы понять, какъ вести себя. Если-бъ я даже не разошелся съ Прядильниковымъ, то и тогда намъ, я полагаю, слѣдовало-бы оставить наше амикошонство, ибо оно не чистоплотно.
Авдотья Степановна поблѣднѣла, даже губы значительно побѣлѣли.
— Вы правы, Алексѣй Николаичъ, — заговорила она — извините меня. Вамъ и книги въ руки — я думала, что между нами кромѣ пріятельстваа ничего быть не можетъ. Но мой тонъ съ вами въ самомъ дѣлѣ, какъ вы говорите, нечистоплотенъ. Если-бъ, напримѣръ, Петръ Николаичъ былъ тутъ, въ этой комнатѣ, я бы, разумѣется, при немъ не стала-бы васъ называть Алешей и говорить вамъ: ты. Стало быть, мнѣ не слѣдуетъ этого дѣлать и въ-его отсутствіе. Ну, забудемъ это. На ты или на вы мы станемъ говорить — суть останется та-же.
— Я васъ слушаю, — сказалъ Карповъ, садясь оиять на диванъ и не вынимая рукъ изъ кармановъ.
— Я знаю… Алексѣй Николаичъ, что для васъ дружба съ Петромъ Николаичемъ слишкомъ дорога, и я… Нѣтъ, не могу я такъ говорить! Дѣлай со мной, что хочешь, Алеша!
Она придвинулась къ нему и, уткнувъ голову въ ладони рукъ, зарыдала.
Карповъ нетерпѣливо пожалъ плечами и отвернулся.
— Я не могу, — говорила сквозь рыданія Авдотья Степановна — я не могу жить такъ между вами. Если ты отвернешься отъ меня, мнѣ Николаичъ въ одинъ мигъ-опостылитъ.
Карповъ молчалъ и далъ ей выплакаться. Когда она подняла голову, онъ стоялъ у зеркала и курилъ.
— Зачѣмъ-же, — началъ онъ нервнымъ тономъ — увлекали вы этого несчастнаго Николаича?
— Я не увлекала его, — шептала Авдотья Степановна, сидя къ нему въ-полуоборотъ.
— Такъ зачѣмъ-же вы ему отдались?
— Жалко мнѣ его ужасно.
— Такъ вы изъ жалости? И вы думаете, онъ этого не пойметъ, какъ онъ въ васъ ни втюрился?
— Не знаю я, не знаю!
— Если-бъ вы его жалѣли, какъ слѣдуетъ, вамъ-бы не подобало втягивать его въ обработываніе вашихъ дѣлишекъ. Вотъ онъ въ одно прекрасное послѣ обѣда и очнется и спроситъ себя: «Кто я такой?» Я, дескать, главный факторъ Авдотьи Степановны Бѣлаго, и за это получаю отъ нея нѣкоторый гонорарій».
Карповъ разсмѣялся.
— Ты его разбередилъ! — вскричала Авдотья Степановна, поднимая голову и сверкнувъ глазами — ты началъ, скалить зубы и выставлять его Богъ знаетъ чѣмъ и хвастаться своей гордостью. Если-бъ не ты, онъ былъ-бьт теперь на седьмомъ небѣ. Какъ-же ты смѣешь накидываться на меня за то, что я его пожалѣла?
— Такъ оставьте меня въ покоѣ! — закричалъ Карповъ, сдѣлавъ гнѣвный жестъ рукой. — Между нами счетовъ никакихъ нѣтъ. Что-же вы лѣзете съ вашимъ подогрѣтымъ лиризмомъ? Если-бъ дѣло шло обо мнѣ только, я-бы и ухомъ не повелъ. Но вы отняли у меня человѣка, вы его пустили по такой дорогѣ, гдѣ онъ, навѣрно, сковырнется. Вотъ за что я проклинаю тотъ день, когда я имѣлъ неоцѣненное счастье поднести вамъ фунтъ конфектъ.
— Я помирю васъ, — выговорила нетвердо Авдотья Степановна.
— Этого еще недоставало: чтобы каждый чувствовалъ себя въ своей тарелкѣ и цѣловалъ ваши ручки, получая свою долю гостинцевъ!
— Прощайте, Алексѣй Николаичъ, — вырвалось у Авдотьи Степановны. Ее душило. Она
