хотѣла еще что-то сказать, но сдержала въ себѣ взрывъ гнѣва.
— Имѣю честь кланяться, — пустилъ ей вслѣдъ Карповъ и бросилъ въ уголъ окурокъ папиросы.
Оставшись одинъ, онъ битый часъ шагалъ по комнатѣ. Когда возбужденность его прошла, онъ сталъ неистово ругать самого себя. Разговоръ съ Авдотьей Степановной назвалъ онъ «великой мерзостью».
«Мнѣ-ли, безпардонному бумлеру, произносить такія тирады раскаявшейся Магдалинѣ? Пошло, гадко, отвратительно!»
Но личность Авдотьи Степановны была ему все-таки антипатична даже и послѣ припадка самоосужденія. Онъ чувствовалъ, что до тѣхъ поръ, пока эта женщина владѣетъ сердцемъ Прядильникова, имъ не сойтись. Вечеромь ему сдѣлалось невыносимо отъ недовольства, желчи, бездѣлія. Онъ радъ былъ-бы попасть въ первую пьяную компанію и начать съ какимъ-нибудь Бубликовымъ безконечный споръ, кто выше — Гамлетъ или Любимъ Торцовъ?
Около десяти часовъ подходилъ онъ къ буфету гостиницы Шухардина, оглядываясь: не подвернется-ли кто-нибудь изъ той братіи, которая такъ огадилась ему во время подготовленій къ изданію журнала. Въ буфетной никого не было.
«Неужели я напьюсь въ-одиночку? — спросилъ себя Карповъ — а вѣдь умнѣе я ничего не выдумаю!»
Очъ вошелъ въ ту комнату, гдѣ играетъ машина, и оглянулъ ее. У одного изъ столовъ сидѣлъ, понуря голову, Бенескриптов. На столѣ была водка. Машина играла попурри изъ русскихъ пѣсенъ.
«Сцена изъ «Доходнаго мѣста», — подумалъ Карповъ, оглядывая крупную фигуру Бенескриптова, который былъ уже «на взводѣ».
Карповъ подсѣлъ къ тому же столу и спросилъ Бенескриптова:
— Одобряете національную музыку?
Бенескриптовъ посмотрѣлъ на него мутными глазами и усмѣхнулся.
— Жалостно, — сказалъ онъ. — Сидишь вотъ и слушаешь. Меньше ожесточаешься.
— Ожесточаешься? — переспросилъ Карповъ. — А противъ чего, смѣю спросить?
— Водку пьете?
Этотъ отвѣтъ, сдѣланный въ видѣ вопроса, очень понравился Карпову.
— Сегодня съ удовольствіемъ разрѣшу. А потомъ пива не хотите-ли?
— Всякое потребляю, — отвѣтилъ Бенескриптовъ.
Черезъ полчаса передъ ними стоялъ новый графинчикъ и три бутылки пива. Они были уже на «ты».
— Кто ты такой, скажи мнѣ? — говорилъ Бенескрпп-товъ Карпову.
— Я мудрецъ.
— Чѣмъ ты это можешь доказать?
— А тѣмъ, что я разумѣю суть вешеіі. Мнѣ противенъ всякій сурьезъ. Понимаешь ты это?
— Изъясни.
— Изволь. Ты вотъ теперь предаешься забвенію. Почему? потому что ты поймался на сурьезѣ. Только ты не сталъ хлопотать о томъ, какъ-бы тебѣ опять вынырнуть, а предпочелъ горькое испитіе. Я-же на все смотрю съ кандачка. Мнѣ смѣшно глядѣть на разныхъ дѣльцовъ. Потому ты мнѣ сразу и понравился, что ты сбрендилъ.
Бенескриптовъ слушалъ Карпова, и лицо его принимало все болѣе и болѣе страдательное выраженіе.
— Не растравляй ты меня, — говорилъ онъ, тяжело опуская голову.
— Я тебя не растравляю. Я тебѣ хочу только показать, что ты благую часть избралъ. Ну, что-жь изъ того, что ты совсѣмъ сопьешься? Это доказываетъ только, что люди стоющіе не должны барахтаться въ болотѣ нашей россійской дѣйствительности.
— Стало-быть околѣвать? — спросилъ мрачно Бенескриптовъ.
— Глядя по разсмотрѣнію. Попадешь подъ колесо — околѣвай, а пѣтъ — прыгай на одной ножкѣ. Главное-же, не бери ничего въ сурьезъ. Не говори ты христа-ради: «моя жизнь разбита», — неприлично, братецъ, это. Всѣ-то мы такъ мелко плаваемъ, что и разбивать-то намъ нечего.
— Это ты правильно говоришь! — вскричалъ Бене-скриптовъ. — Только одна фанаберія, а цѣна намъ — два гроша.
Бенескриптов отставиль отъ себя графинъ съ водкой, пересталъ пить и началъ разсказывать Карпову свою жизнь. Сквозь винные пары, уже гулявшіе въ головѣ Карпова, какъ-то особенно занимателенъ показался ему разсказъ Бенескриптова. Онъ видѣлъ предъ собою личность, развившуюся въ сторонѣ отъ всякихъ петербургскихъ кружковъ, личность не особенно бойкую, не особенно оригинальную, но сосредоточившую всѣ свои душевныя силы на желаніи быть дѣйствительно чѣмъ-нибудь, хотя-бы въ самой невидной дѣятельности. Но ему сдѣлалось ужасно досадно на то, что этотъ простой, непосредственный человѣкъ успѣлъ уже такъ исковеркать себя.
«Надо его вытрезвить, — говорилъ про себя Карповъ. — Если онъ и не перестанетъ пить, такъ, по крайней мѣрѣ, не будетъ продѣлывать этой трагедіи».
Онъ прослушалъ и любовную исповѣдь Бенескриптова. Все, что тотъ говорилъ ему, не похоже было на обыкновенныя любовныя исторіи. Личность заявляла себя на первый взглядъ дико, но послѣдовательно.
— Ты меня размягчилъ, — сказалъ Бенескриптов послѣ долгаго потока рѣчей. — Съ тобой съ первымъ я такъ разболтался. Теперь давай сызнова пить.
— Знаешь, что, — предложилъ ему Карповъ — поѣдемъ-ка ко мнѣ, я здѣсь поблизости живу, у Знаменья, мы съ тобой еще не покончили пренія о существѣ дѣлъ человѣческихъ. Коли очень разомлѣешь, ночуй у меня на диванѣ. А понравится тебѣ моя философія, будемъ вмѣстѣ смотрѣть съ кандачка на земную юдоль.
Бенескриптов согласился.
Дорогой онъ лепеталъ что-то про себя, а Карповъ думалъ: «Право, было-бы лучше, чѣмъ бездѣльничать, поставить на ноги вотъ такого малаго. Авось и удастся. По крайней мѣрѣ, перестанешь возиться съ самимъ собою. Видимое дѣло, что его подкосило одиночество».
На воздухѣ Карповъ совершенно отрезвѣлъ; но Бенескриптова разобрало. Когда они подъѣхали къ крыльцу, онъ вдругъ закричалъ:
— Я въ кутузку не хочу!
Съ трудомъ уломалъ его Карповъ и, поддерживая по лѣстницѣ, ввелъ въ свой нумеръ. Когда онъ зажегъ свѣчку и оглядѣлъ Бенескриптова, то увидалъ, что никакая бесѣда съ нимъ невозможна.
«Что-жь, — подумалъ онъ улыбнувшись: — по крайней мѣрѣ онъ отъ кутузки ушелъ».
Уложить Бенескриптова сразу не удалось. Сначала онъ все порывался вонъ, и даже очень грозно приступалъ къ Карпову, называя его Искаріотомъ, желающимъ продать его; потомъ онъ началъ плакать и требовать вина. Повременамъ онъ вскрикивалъ и ударялъ кулакомъ по чему попало.
Былъ первый часъ ночи. Карповъ измучился и уже началъ внутренно ругать себя большимъ болваномъ. Наконецъ, ему удалось уложить Бенескриптова; но тотъ все-таки не засыпалъ и то-и-дѣло принимался охать, всхлипывать и бормотать.
Карповъ только-что хотѣлъ-было раздѣться, какъ услыхалъ стукъ въ дверь. Онъ пріотворилъ ее и вышелъ въ коридоръ.
Въ полутьмѣ коридора, освѣщеннаго вдали мерцающимъ ночничкомъ, онъ увидалъ женскую фигуру въ пеньюарѣ, очень стройную и изящную. Голова и правая щека были укутаны въ бѣлый вязаный платокъ.
Это была Зинаида Алексѣевна, очутившаяся сосѣдкой Карпова по комнатамъ, гдѣ она жила уже болѣе двухъ недѣль.
— Извините меня, — заговорила она утомленнымъ, нервнымъ голосомъ.
Отъ звука этого голоса Карповъ весь подобрался и началъ съ удвоеннымъ любопытствомъ всматриваться въ незнакомку.
— Я ваша сосѣдка, продолжала Зинаида Алексѣевна. — У меня ужаснѣйшій мигрень. Нельзя-ли вамъ говорить немножко потише?
— Вы моя сосѣдка? — спросилъ Карповъ, подвигаясь къ ней.
— Да, я вотъ въ этой комнатѣ живу.
— Простите меня. Я привезъ одного знакомаго. Это онъ никакъ не можетъ успокоиться. Я бы не хотѣлъ его выпроваживать. Ужь позвольте ему переночевать у меня.
Зинаида Алексѣевна тихо разсмѣялась. Она успѣла оглядѣть Карпова. Страшная головная боль не помѣшала
