ей сказать про себя: «какой красивый!»
— Развѣ я могу не позволить вамъ чего-нибудь? — шутливо проговорила она. — Вашъ знакомый пожалѣетъ немножко меня и будетъ говорить потише. Вотъ и все. Прощайте.
— Лучше до свиданья, — сказалъ Карповъ, — Вѣдь мы сосѣди.
И онъ протянулъ ей руку. Зинаида Алексѣевна пожала и поспѣшно вошла въ свой нумеръ.
Карповъ, войдя къ себѣ, сказалъ шепотомъ Бенескриптову:
— Тутъ больная есть, опасная.
— Чѣмъ, чахоткой?
— Да, отвѣтилъ Карповъ. — Потише надо.
Бенескриптов притихъ и минутъ черезъ пять захрапѣлъ. Карповъ раздѣлся и, лежа въ кровати, долго думалъ о своихъ двухъ встрѣчахъ. Сосѣдка показалась ему очень интересной; но онъ кончилъ тѣмъ, что выругалъ себя:
«Ужь дойдешь ты, братецъ, до того, что будешь въ меблированныхъ комнатахъ искать любовныхъ интрижекъ».
Зинаида Алексѣевна дѣйствительно страдала мигренью и только часа черезъ два заснула. Лицо ея сосѣда нѣсколько разъ мелькнуло передъ ней среди томительной безсонницы.
Она боялась, что и на другой день головная боль ея не прекратится. А утромъ она собралась идти на «послѣдніе поиски», какъ она про себя выразилась.
Разрывъ съ Степаномъ Ивановичемъ отнялъ у нея всякую охоту къ изученію петербургскихъ крупныхъ людей. Но личность Катерины Николаевны, посмотрѣвшей на него точно такими же глазами, какъ и она, сдѣлалась для нея привлекательной.
«Мнѣ все равно, — разсуждала она: — не нынче, такъ завтра, я кончу провинціальнымъ прозябаніемъ. По крайней мѣрѣ я испробую здѣсь всего, что мнѣ только казалось стоющимъ интереса. Мужчинъ довольно! Барынь такихъ, какими командуетъ Степанъ Иванычъ, тоже достаточно. Посмотримъ, что это за Катерина Николаевна, и потомъ забастуемъ: въ ней есть что-то смѣлое. Она разошлась съ мужемъ, распростилась съ своимъ обществомъ, живетъ открыто съ этимъ Борщовымъ и не даетъ поблажки такимъ благодѣтелямъ рода человѣческаго, какъ милѣйшій Степанъ Иванычъ. Пойду къ ней, просто какъ первая попавшаяся дѣвченочка, просить работы; а тамъ увидимъ».
Зинаида Алексѣевна проснулась безъ головной боли, одѣлась попроще и въ началѣ одиннадцатаго отправилась по адресу Борщова. Проходя мимо комнаты Карпова, она не слыхала разговора.
Войдя въ переднюю картиру Борщова, она спросила у человѣка: дома-ли Катерина Николаевна? Ей отвѣчали, что господа дома, но собираются ѣхать на желѣзную дорогу.
— А впрочемъ, — добавилъ лакей — они раньше, какъ черезъ полчаса, не поѣдутъ. Я доложу.
Катерина Николаевна приняла Зинаиду Алексѣевну въ комнатѣ, которая смотрѣла и кабинетомъ, и гостиною.
— Я прихожу къ вамъ, — начала Зинаида Алексѣевна — прямо съ улицы и еъ самой скучной просьбой: дайте мнѣ какую-нибудь работу.
Она рѣшилась ничего не говорить Катеринѣ Николаевнѣ о Кучинѣ и результатѣ знакомства съ нимъ.
— Вы возьмете всякую работу? — спросила Катерина Николаевна, ласково глядя на нее.
— Всякую. Вѣдь мы одинаково дурно подготовлены къ чему-бы то ни было. Такъ зачѣмъ-же выбирать?
Катерина Николаевна одобрительно усмѣхнулась.
— Мой мужъ и я, — твердо выговорила она — открываетъ около Петербурга особаго рода женскій пріютъ. Если вамъ понравится ваша идея, вы можете тамъ получить мѣсто. Мы какъ-разъ ѣдемъ туда; хотите съ нами?
Простота, съ которой все это было сказано, понравилась Зинаидѣ Алексѣевнѣ. Она, разумѣется, согласилась.
— А вотъ и мужъ мой, — сказала Катерина Николаевна, указывая на вошедшаго Борщова.
Кланяясь ему, Зинаида Алексѣевна подумала: «неужели и этотъ такой-же, какъ прочіе?»
Борщовъ узналъ отъ Катерины Николаевны про предложеніе, сдѣланное ею Зинаидѣ Алексѣевнѣ, улыбнулся и сказалъ нѣсколько фразъ добродушнымъ тономъ. Онъ былъ сдержаннѣе Катерины Николаевны и точно стѣснялся расностраняться о томъ пріютѣ, который они затѣвали.
«Подборъ хорошій, думала Зинаида Алексѣевна, глядя на ихъ обоихъ, — судя по наружности».
Ей въ особенности понравилось то, что ни Катерина Николаевна, ни Борщовъ не разспрашивали ее: кто она, откуда пріѣхала, что дѣлала до сихъ поръ, къ какимъ занятіямъ имѣетъ всего болѣе склонности. Въ Катеринѣ Николаевнѣ она чувствовала барыню, жившую въ другой обстановкѣ, но съ ней ей было еще легче, чѣмъ съ Борщовымъ.
Они предложили ей сѣсть съ ними въ карету. Карета была извощпчья, четырехмѣстная. Дорогой разговоръ былъ болѣе отвлеченный. Катерина Николаевна говорила о нѣкоторыхъ печальныхъ сторонахъ женскаго быта, искренно и своеобразно, но съ какой-то напряженностью, которую Зинаида Алексѣевна не желала-бы слышать въ ея тонѣ. Борщовъ и тутъ былъ гораздо сдержаннѣе, имѣлъ видъ человѣка, думающаго: «все это такъ, но стоитъ-ли объ этомъ расностраняться? Лучше дѣйствовать хоть какъ-нибудь».
Когда карета подъѣзжала къ станціи варшавской желѣзной дороги, Зинаида Алексѣевна готова была признаться, что между этой четой и благотворительной командой Степана Ивановича существуетъ во всякомъ случаѣ громадная разница.
XXI.
Какъ ни старался Александръ Дмитріевичъ Повалишинъ скрывать свое вдовство, но дней черезъ десять всѣ знакомые знали, въ чемъ дѣло. Онъ взялъ отпускъ и рѣшился ѣхать за-границу. Онъ хотѣлъ даже выдти въ отставку.
Только послѣ нѣсколькихъ дней одиночества почувствовалъ онъ, что жизнь его дѣйствительно разбита. Онъ видѣлъ также, что ему нельзя искать убѣжища въ прежнемъ чиновничьемъ трудѣ. Новую, глубокую, безысходную пустоту ощущалъ онъ.
Александъ Дмитріевичъ всталъ въ день своего отъѣзда за-границу гораздо ранѣе обыкновеннаго. Онъ приводилъ въ порядокъ свои бумаги съ особой какой-то кропотливостью, точно онъ боялся, что останется у него слишкомъ много незанятаго времени до отъѣзда.
Покончивъ укладываніе, онъ долго сидѣлъ надъ письмомъ къ Катеринѣ Николаевнѣ.
Въ письмѣ этомъ стояло слѣдующее:
«Я уѣзжаю и, по всей вѣроятности, останусь долго за-гравицей. Если вамъ понадобится что-либо такое, во что завязаны мои формальныя супружескія права, прошу васъ адресовать мнѣ во Флоренцію, poste restante, откуда я вамъ вышлю дальнѣйшій мой адресъ. Считаю долгомъ еще разъ предупредить васъ, что я остаюсь при свомъ первоначальномъ рѣшеніи: согласиться на нашъ розводъ я не могу, даже если-бы вы и брали на себя всю виновность.»
Тонъ письма былъ безстрастенъ, но въ душѣ Александра Дмитріевича страстное чувство къ женѣ не умирало. Онъ ѣхалъ за-границу, какъ ѣдутъ безнадежно больные, которые сознаютъ въ минуту трагическаго раздумья, что для нихъ уже все кончено.
Лицо его сохранило деревяную неподвижность. Никогда еще онъ такъ не былъ похожъ на высохшаго жреца петербургской Ѳемиды, какъ въ настоящую минуту. Трудно было даже опредѣлить его возрастъ. Иной сказалъ-бы, что ему тридцать лѣтъ, другой — пятьдесятъ.
Никто не провожалъ его на желѣзную дорогу. Въ каретѣ онъ сидѣлъ неподвижно, съ полузакрытыми глазами. Онъ взялъ билетъ и сдалъ свои вещи, говоря чуть слышно, купилъ газету и сидѣлъ, дожидаясь звонка, въ залѣ, съ такимъ видомъ, точно будто онъ отправляется по дѣлу въ Царское Село.
Прогремѣлъ звонокъ. Александръ Дмитріевичъ вышелъ на платформу съ сигарой въ зубахъ, сказалъ служителю, суетившемуся съ его нессесеромъ и пледомъ: «До Эйд-куненав, и пошелъ за нимъ неспѣшными шагами.
Въ отдѣленіи вагона, куда онъ сѣлъ
