но самая простота ихъ разговора отзывалась внутренней напряженностью.
«Однако вѣдь это книжка, — нѣсколько разъ подумала Занаида Алексѣевна, слушая то Борщова, то Катерину Николаевну.
Въ корридорѣ меблированныхъ комнатъ стояла уже тьма кромешная, когда Зинаида Алексѣевна вошла въ него. Она должна была двигаться ощупью. Только-что она сдѣлала нѣсколько шаговъ, дверь отворилась и свѣтъ упалъ на полъ и часть стѣны. Въ дверяхъ показался Карповъ.
— Угодно свѣту, сосѣдка? — спросилъ онъ.
— Нелишнее, — отвѣтила она. — Я чуть не разшиблась въ темнотѣ.
Онъ изчезъ и вернулся съ свѣчой въ рукахъ. Она въ это время отпирала свою комнату. Онъ вошелъ вслѣдъ за нею, церемонно раскланялся и зажегъ свѣчку, стоявшую на столикѣ.
«Какой онъ красивый! — промелькнуло во второй разъ въ головѣ Зинаиды Алексѣевны.
— Скажу вамъ откровенно, сосѣдка, — началъ Карповъ, улыбаясь — я сторожилъ вашъ приходъ и хотѣлъ обратиться къ вамъ съ просьбой или, лучше сказать, попросить позволенія.
— У меня?
— Именно. Извольте выслушать и снять вашу шубку, ибо здѣсь жарко.
Она разсмѣялась. Сосѣдъ забавлялъ ее.
— Судьбѣ угодно было помѣститъ насъ бокъ-о-бокъ. Я лично очень покойный сосѣдъ: встаю поздно, на кларнетѣ не играю, шведской гимнастикой не занимаюсь; когда дома, лежу на диванѣ и почитываю; возвращаясь домой ночью, никакого дебоша не произвожу.
— Слушаю-съ, — отвѣтила Зинаида Алексѣевна.
— Но я, снѣдаемый бездѣльемъ и шляньемъ, возымѣлъ намѣреніе вытрезвить одного соотечественника.
— Который вчера все бушевалъ?
— Того самаго. Процессъ этотъ, который, быть можетъ, кончится полнѣйшимъ фіаско, потребуетъ немало времени. Я только что въѣхалъ сюда, и если вы не пожелаете имѣть подъ бокомъ такое исправительное заведеніе, такъ я ужь, нечего дѣлать, переберусь въ другое мѣсто. Только вы не бойтесь насчетъ ночнаго времени. Ужь я буду хлопотать о томъ, чтобы мой соотечественникъ позднѣе двѣнадцати часовъ не безспокоилъ васъ.
— Мнѣ, пожалуй, шумите, я могу спать хоть подъ барабанный бой. Вчера у меня былъ мигрень, а когда я здорова, дѣлайте что вамъ угодно.
— Благодарю васъ, — сказалъ Карповъ и опять полукомически раскланялся.
— Все это правда, что вы мнѣ сказали? — остановила его Зинаида Алексѣевна.
— Истинное происшествіе.
— Да вы развѣ спеціалистъ по запою?
— Никакъ нѣтъ, и со вчерашняго только дня предаюсь процессу вытрезвленія соотечественника, съ которымъ вчера и познакомился.
— И все это отъ бездѣлья? — серьезно спросила Зинаида Алексѣевна.
— Отъ бездѣлья, — отвѣтилъ такъ-же серьезно Карповъ.
Она оглядѣла его и въ раздумья сказала:
— Вѣдь это, однакожь, что-нибудь да значитъ. Вѣдь вотъ вы молоды, съ образованіемъ, — это сейчасъ видно, — живой человѣкъ, веселый, а навѣрно хандрите и отъ хандры кидаетесь въ дикія затѣи.
— Прилагательное «дикій», — перебилъ Карповъ, — я оспариваю. То, что я теперь дѣлаю, быть можетъ, толковѣе всего, что я до сихъ поръ творилъ; но насчетъ хандры угадали вѣрно.
— Но такой человѣкъ, какъ вы, — продолжала Зинаида Алексѣевна: — хандрить не долженъ. Это нелѣпо.
— Вы, кажется, — прервалъ ее опять Карповъ, — съ больной-то головы да на здоровую сваливаете? Я васъ вижу второй разъ, но голову отдаю на отсѣченіе, что вы занимаетесь въ городѣ Петербургѣ отыскиваніемъ «живаго дѣла».
— Развѣ это у меня написано на липѣ? — спросила съ нѣкоторымъ задоромъ Зинаида Алексѣевна.
— Почти-что написано.
— Если вы такъ проницательны и умны, зачѣмъ-же вы занимаетесь такимъ пустымъ ничегонедѣланьемъ?
— Ну, а вы, — возразилъ Карповъ — такъ бойки, и занимаетесь такимъ пустымъ занятіемъ, вычитаннымъ изъ наивнѣйшихъ книжекъ.
— Я вамъ не сказала, чего я ищу.
— Да ужь чего-бы ни искали, да ищете; то есть, предаетесь занятіямъ головастиковъ. Чего вамъ искать? Все въ васъ есть, чтобы идти на всѣхъ житейскихъ парусахъ. Вѣдь если вы ищете не куска хлѣба, значитъ, вы дилетантствуете; стало быть, у васъ есть возможность, какъ у меня, грѣшнаго, задавать себѣ всякіе гнилые вопросы. А есть у васъ кусокъ хлѣба, такъ и отдавайтесь волнѣ.
— Какой это волнѣ, позвольте узнать?
— Самой простой: смѣйтесь, плачьте, танцуйте, читайте Рокамболя для засыпки, благодушествуйте или бѣснуйтесь, то-есть, попросту имѣйте страсти.
— Какія-же это?
— Начните съ любовной, и ея достаточно.
— Что это за пошлость!
— Ну, придумайте что-нибудь порадикальнѣе.
— Но развѣ можно, — заговорила горячо Зинаида Алексѣевна — схватить страсть, какъ схватываютъ флюсъ или лихорадку? Вѣдь надо-же любить кого-нибудь. А гдѣ онъ, этотъ кто-нибудь? Я не книжнаго дѣла искала, коли хотите знать, а просто къ мужчинамъ присматривалась, такъ и то мнѣ оскомину набило.
— Потому что предавались блажи, а не жили. Всѣ мужчины на одинъ покрой, вы этого не знали? Зачѣмъ это вамъ непремѣнно производить сортировку? Не затѣмъ ли, чтобы отдать свое сердце только образцовому россіянину?
— Да что вы все сердце да сердце? — вскричала Зинаида Алексѣевна: — просто присматривалась къ мужчинамъ.
— Это ужь совсѣмъ никуда не годится. Въ такомъ занятіи кромѣ оскомины, конечно, ничего не набьешь. Этакъ вы кончите безпремѣнно злостью старой дѣвы. Чего-же проще: взять да и втюриться въ кого-нибудь.
— Въ перваго попавшагося болвана?
— Да, въ перваго попавшагося болвана. Вы развѣ не познали той истины, что человѣку дорога его собственная любовь, страсть, опьяненіе, а не то, что ихъ вызываетъ?
— Покорно благодарю за урокъ.
Зинаида Алексѣевна сгримасничала и присѣла.
— Ха, ха, ха, — разразился Карповъ. — Вы это и безъ меня знали. Засимъ прощайте.
«Какой красивый, — подумала она.
«Бабеночка — первый сортъ, — подумалъ онъ.
I.
Когда Илларіонъ Семеновичъ Малявскій бывалъ у Саламатова, предметомъ его особенной зависти дѣлался каждый разъ саламатовскій кабинетъ. Сколько времени мечталъ онъ о такомъ точно «дѣловомъ бу-дуарѣ», какъ иногда называлъ свою храмину штатскій генералъ. Мы знаемъ, что она произвела когда-то впечатлѣніе даже на Прядильникова, въ самый разгаръ его дѣловаго идеализма.
И вотъ, очутившись директоромъ общества «Самоочиститель», пайщикомъ и во всѣхъ статьяхъ дѣльцомъ, Малявскій вкушалъ ежедневно созерцаніе собственнаго кабинета. За квартиру платилъ онъ полторы тысячи рублей, и лучшую комнату отвелъ подъ кабинетъ. Онъ хотѣлъ сочетать въ немъ грандіозную дѣльность саламатовской храмины съ шикомъ втораго пріемнаго покоя пріятеля своего Воротилина. Столъ занималъ всю комнату поперекъ. На первый взглядъ, столъ этотъ казался необозримымъ и, дѣйствительно, поражалъ своими размѣрами. Оклеенъ онъ былъ свѣтлосинимъ сукномъ и издали смотрѣлъ учетвереннымъ бильярдомъ. Освѣщеніе его совершалось посредствомъ массивныхъ подсвѣчниковъ подъ бронзовыми абажурами. Ихъ было штукъ шесть, — точно на этомъ столѣ производилось какое-нибудь жертвоприношеніе. Такіе столы только и дѣлаются въ Петербургѣ; ни у какихъ дѣльцовъ запада вы ихъ не найдете. Столъ Малявскому обошелся въ триста рублей, но въ немъ все-таки не было ничего художественнаго. Маленькое «бюро», купленное въ Парижѣ, на аукціонѣ въ улицѣ Друо, могло-бы обойтись въ какихъ-нибудь сто франковъ и было-бы во сто разъ изящнѣе. Но зачѣмъ тутъ художественность, когда главное дѣло заключается во
