на сосредоточенную и приготовился къ пріему. У него уже бывалъ каждое утро пріемъ гостей и просителей, продолжавшійся иногда до двухъ, до трехъ часовъ.
Портьера приподнялась. Бѣлокурая голова Флегонта, стѣсняющагося своей красной фуфайкой, просунулась и доложила:
— Господинъ Гуднишинъ.
— Кто? — крикнулъ Молявскій.
— Господинъ Гуднишинъ, — повторилъ Флегонтъ.
— Ты, скотина, перервалъ фамилію.
— Никакъ нѣтъ-съ.
— Ну, проси.
«Ужь не Гольденштернъ-ли?» — быстро подумалъ Малявскій, и осклабился: такая возможность чувствительно защекотала его. Онъ кинулъ съ любопытствомъ взглядъ на портьеру. Обѣ половинки разсѣкла разомъ короткая, круглая фигурка человѣка съ брюшкомъ, съ широкимъ, скуластымъ лицомъ еврейскаго типа. Щёки были плохо выбриты; черные, курчавые волосы приглажены были въ височки, съ небольшимъ кокомъ, подъ которымъ пріютилась лысина. Золотые, въ толстой оправѣ, очки сидѣли на вздернутомъ носу такъ, что голова безпрестанно вскидывалась назадъ. Широчайшій ротъ, съ толстыми, жирными губами, выказывалъ два ряда крѣпкихъ, но черныхъ зубовъ. Темно-каріе глазки искрились изъ-за очковъ и оглядывали все съ необыкновенной быстротой. Костюмъ на этомъ господинѣ былъ скромный, по не безъ франтовства, въ видѣ цвѣтнаго, хотя и темныхъ колеровъ, шарфа, брилліантовыхъ запонокъ и массивной цѣпочки. На большомъ палцѣ блестѣлъ солитеръ.
Малявскій, увидѣвши фигуру въ складкахъ портьеры, съ шумомъ отодвинулъ кресло и устремился на встрѣчу гостю.
— Абрамъ Игнатьичъ! — вскричалъ онъ: — никакъ не могъ дождаться! Мой идіотъ богъ знаетъ какъ перевралъ вашу фамилію.
— Это не суть важно! — разсмѣялся громко Абрамъ Игнатьевичъ, пожимая руку Малявскаго и оглядывая кабинетъ.
— Милости прошу, милости прошу вотъ сюда, на диванъ; здѣсь помягче и потеплѣе, около печки.
— Ну, хоть тутъ — все-равно. Вы меня не усаживайте такъ; я, вѣдь, не старый хрычъ какой: во мнѣ еще какъ кровь ходитъ, посильнѣе, чѣмъ въ васъ, молодыхъ людяхъ.
При этомъ Абрамъ Игнатьичъ осклабился и всю свою курносую маску сластолюбиво передернулъ. Кончикомъ языка онъ облизнулъ верхнюю и нижнюю губу.
— Да, я знаю, — вскричалъ Малявскій — вы-бѣдовый!.
— Ну, теперь ужь не то, что лѣтъ десять тому назадъ.
— Тогда никому спуску не давали?
— Никому!
Оба расхохотались.
— Богатый у васъ аппартаментъ, — заговорилъ одобрительно Абрамъ Игнатьичъ — авантажно, во всѣхъ частяхъ. Васъ съ новосельемъ надо поздравить… И картины какія!..
Абрамъ Игнатьичъ посмотрѣлъ на рубенсовскія копіи, и улыбка сатира заиграла на его губахъ и ямочкахъ скулъ.
— Любитель вы на счетъ декольте? — спросилъ онъ, быстро ворочая свою круглую голову то вправо, то влѣво. — Любитель?
— Есть грѣшокъ, — отозвался съ хихиканьемъ Малявскій.
— То-то, то-то!.. Это у васъ тамъ въ углу какія игрушки? Въ этакомъ-же вкусѣ? А? Въ этакомъ?
Они оба подошли къ этажеркѣ и Малявскій началъ показывать Абраму Игнатьевичу фарфоровыя группы.
— Хи, хи, хи! — взвизгивалъ Абрамъ Игнатьевичъ. — Скажите, пожалуйста, какъ это все представлено… Хи, хи, хи! Съ большимъ талантомъ… Ужь на эту штуку французы первые мастера… Вѣдь это французскій фарфоръ?
— Французскій. Вы видите, какая работа!.. Вотъ эта группа — старинная вещица. Она мнѣ стала въ копейку…
— Охоту, охоту имѣете. Это хорошо. И вещи цѣнныя: всегда можно выгодно спустить любителю…
— Вотъ еще эту фигуру обсмотрите, Абрамъ Игнатьичъ; какъ придется на вашъ вкусъ?
— Хи, хи, хи! — еще пранзительнѣе взвизгнулъ сладострастный сынъ Израиля, и замоталъ головой.
— Позвольте мнѣ, — началъ Малявскій, покачиваясь на каблукахъ — поднести вамъ въ даръ сіе изображеніе, почтеннѣйшій Абрамъ Игнатьевичъ, въ память вашего перваго посѣщенія.
— Что вы, что вы! сдѣлайте одолженіе…
Абрамъ Игнатьевичъ вытянулъ руку, какъ-бы отводя отъ себя ударъ.
— Да вы видите, — настаивалъ Малявскій; — что у меня коллекція изрядная. Она не обѣднѣетъ отъ этого.
— Да помилуйте! Это самая богатѣйшая штука… какъ можно!..
— Оттого-то я и приношу ее вамъ въ даръ, что она богатѣйшая. Позвольте-же завернуть ее и положите ее къ себѣ въ карманъ.
Малявскій взялъ фигурку изъ рукъ Гольденштерна, подбѣжалъ къ письменному столу, взялъ листокъ афиши, завернулъ и положилъ въ шляпу гостя.
— Затѣйникъ вы, затѣйникъ, — повторялъ Абрамъ Игнатьевичъ, возвращаясь къ дивану. — А это у васъ какая картина? — спросилъ онъ, указывая пальцемъ на полотно, прислоненное къ печкѣ. —Только я боюсь и спрашивать: вы, пожалуй, сейчасъ и это въ подарокъ!
— Ну, этой картины я вамъ не подарю, — откликнулся Малявскій. — Вы можете заказать копію гораздо лучше.
Онъ подошелъ и перевернулъ картину лицомъ. Она тоже изображала нѣкоторую наготу и даже настолько плѣнительно, что Абрамъ Игнатьевичъ щелкнулъ языкомъ, облизнулся и замоталъ головой.
Осмотромъ картины и окончилась эротически-художественная экскурсія гостя съ хозяиномъ по кабинету. Они опять усѣлись на диванъ. Малявскій оглянулъ всю фигуру Абрама Игнатьевича и даже вздохнулъ отъ внутренняго удовольствія. Визитъ такого денежнаго воротилы, какимъ былъ Гольденштернъ, предвѣщалъ нѣчто очень вкусное и знаменовалъ собою сильное поднятіе акціи Малявскаго въ мірѣ дѣльцовъ «демутовскаго» сорта. Онъ зналъ прекрасно, что Абрамъ Игнатьевичъ, хотя и притворялся добрякомъ и человѣкомъ простаго обхожденія, но въ сущности — сатанински тщеславенъ, и безъ экстренной надобности не поѣдетъ первый съ визитомъ къ такому «птенчику», какъ Малявскій.
— Сигарочку не прикажите-ли? — предложилъ хозяинъ.
— На я боюсь засидѣться; а впрочемъ, сдѣлайте одолженіе.
Малявскій завелъ для «нужныхъ» посѣтителей тридцатирублевые кабанасы и, съ скромной усмѣшкой, поднесъ Абраму Игнатьевичу пачку.
— Какъ на вашъ вкусъ? — спросилъ онъ, когда Голь-денштернъ, откусивъ съ легкой гримасой кончикъ, сталъ аппетитно раскуривать сигару.
— Смакъ есть, — отозвался тотъ, расширяя и безъ того раздутыя ноздри и отмахивая на себя дымъ рукой.
— Изъ среднихъ, — замѣтилъ Малявскій и опустился на диванъ уже въ послѣдній разъ.
— Вы какъ нынче расположили свой день? — спросилъ Абрамъ Игнатьевичъ.
— Да вотъ поработать надо, а потомъ начнется петербургское катанье.
— А я васъ хотѣлъ звать сегодня на обѣдъ… въ холостой компаніи… Тамъ-бы мы кое-о-чемъ потолковали.
— Душевно радъ.
— Вотъ видите, добрѣйшій… какъ васъ по батюшкѣ-то…
— Илларіонъ Семеновичъ.
— Такъ вотъ, добрѣйшій Илларіонъ Семенычъ, вы вѣдь, конечно, знаете, что къ общему собранію нашего «Самоочистителя» готовится большая баталья.
— Какъ, уже!
— Помилуйте!.. Тамъ пушки Армстронга наведены, хи, хи, хи!.. батареи ужаснѣйшія… И все это противъ правленія… Стало быть, и ваша кожа тутъ замѣшана.
— Слышалъ я отчасти, но не придавалъ этому большой важности. Вы знаете пословицу: собака лаетъ — вѣтеръ носитъ.
— Такъ, эта пословица остроумная; но нужна осторожность, надо предвидѣть, что затѣваетъ непріятель. И я вамъ между нами скажу, что тутъ необходима экстраординарная защита. Надо напустить такого тумана, чтобы всѣ враги въ ладоши захлопали и закричали: «браво!» Безъ этого — правленіе провалилось!
— Будто-бы!
— Будьте благонадежны, добрѣйшій.
— Кто-же будетъ напускать этого самаго туману? — спросилъ, прищуриваясь, Малявскій.
— Да вѣдь вы знаете нашего перваго мастера, который въ огнѣ не горитъ, въ водѣ не тонетъ.
— Саламатова?
— Извѣстное дѣло! Между нами: онъ обошелся обществу въ такой кушъ, что на него
