внушительности размѣровъ. Вѣнская бронза по-покрывала середину стола. Всѣ борты его были уставлены книгами, по сторонамъ отъ центра лежали кипы бумагъ; но если-бъ ихъ было вдвое большій, то и тогда на столѣ оставалось-бы много мѣста. Позади стола, вдоль стѣны, направо и налѣво, стояли этажерки съ картонами, на манеръ саламатовскихъ, только цвѣта они были другаго. Библіотека Илларіона Семеновича не отличалась еще обиліемъ томовъ, но шкафы были приготовлены изъ массивнаго орѣха. Въ углу противъ входа, завѣшаннаго репсовой портьерой, помѣщалась этажерочка въ три полки. На нихъ разставлены были фарфоровыя фигурки и группы самаго кребильовов-скаго содержанія. Илларіонъ Семеновичъ, чуть-ли еще не съ кадетскаго возраста, имѣлъ склонность къ собиранію эротическихъ фигурокъ. Теперь у него была уже изрядная коллекція. Онъ ихъ каждый день любовно оглядывалъ и самъ счищалъ съ нихъ пыль. Имъ-бы слѣдовало находиться за стекломъ, но ему пріятно было брать ихъ въ руки и оглядывать со всѣхъ сторонъ. На двухъ стѣнахъ темногороховаго цвѣта съ красными бордюрами висѣли три большія «наготы»: одна — переизвѣстныя нимфы Неффа, а двѣ остальныя — грубоватыя копіи съ рубенсовыхъ картинъ. Къ печкѣ была прислонена, обернутая изнанкой, масляная картины безъ рамки. Полукруглый диванъ, въ восточномъ вкусѣ, восполнялъ уголъ, противоположный тому, гдѣ стояла этажерка съ фигурками. Онъ обитъ былъ такимъ-же малиновымъ репсомъ, какъ и портьера. Высокое зеркало, съ узкимъ подзеркальникомъ, который подавляли двѣ грубоватаго литья жирандоли, отражало одну изъ картинъ. На верху зеркала, съ круглой подставки, глядѣла также фигурка изъ коллекціи; весь кабинетъ пропзвелъ-бы на человѣка со вкусомъ впечатлѣніе чего-то несоразмѣрнаго, дебелаго, преисполненнаго претензіи и вмѣстѣ съ тѣмъ сухаго и крикливаго. Коверъ крупными букетами и чучело медвѣдя, поставленное въ кабинетѣ ни съ того, ни съ сего (Малявскій и не думалъ быть охотникомъ), дополняли это впечатлѣніе. Отъ тяжелыхъ, темныхъ гардинъ, въ комнатѣ стояли сумерки; но эти сумерки и нравились Илларіону Семеновичу; въ нихъ онъ находилъ нѣчто очень дѣловое и внушительное.
Въ десять часовъ Малявскій вышелъ изъ спальни, потянулся, зѣвнулъ очень громко и, съ гримасой, засѣлъ въ кресло передъ столомъ-билліардомъ. Его домашній костюмъ былъ также собственнаго изобрѣтенія: шелковый, стеганный наружу пиджачекъ съ бархатнымъ воротникомъ-шалью, свѣтлокофейные байковые панталоны на сборкахъ и турецкая феска съ синей кистью, отъ которой лицо его получало что-то еще болѣе нахальное.
Онъ оглянулъ свой кабинетъ, потянулъ въ себя струю воздуха, приподнялся и поморщился. Рука его взялась за тяжелый бронзовый колокольчикъ, въ видѣ пяти-фунтовой гири.
Звонъ вызвалъ появленіе лакея, робко пріотворившаго половину опущенной портьеры.
— Ты закрылъ? — крикнулъ ему пронзительно Малявскій.
— Сейчасъ только закрылъ-съ.
— Животное! Оселъ! Ты меня отравить хочешь!
— Да помилуйте, Илларіонъ…
— Молчать, скотина!.. Сказано тебѣ разъ навсегда; не смѣть закрывать безъ моего приказу. Еще одинъ угаръ — и я тебя, дурака, вышвырну вонъ безъ всякихъ разговоровъ.
— Водя ваша, Илларіонъ Семеновичъ.
— Знаю, что моя… Вынь заслонки скорѣй!
Лакей началъ вынимать заслонки, а Малявскій, продолжая морщиться, взялся за одну кипу бумагъ, прикрытую сипимъ листомъ.
— Газетъ не приносили? — крикнулъ онъ, не подымая головы.
— Сейчасъ принесли-съ, — отвѣтилъ лакей, обертываясь къ Малявскому въ полголовы, въ то время, какъ правая его рука засунута была по локоть въ отдушину.
— Гдѣ-жь онѣ? Говорилъ я тебѣ или нѣтъ, что газеты должны быть здѣсь на столѣ каждое утро, какъ только ихъ принесутъ. Говорилъ я тебѣ, да или нѣтъ?
— Говорили-съ… Я сейчасъ…
— И что еще тебѣ было сказано? Иль запамятовалъ?
Простоватое лицо служителя выражало большое недоумѣніе.
— Утромъ до двѣнадцати часовъ ты долженъ быть въ красной курткѣ и бѣломъ передникѣ, а ты чучелой смотришь! Вонъ съ глазъ моихъ!
Лакей удалился беззвучными шагами.
Голова Илларіона Семеновича была не особенно свѣжа. Овъ вернулся въ четыре часа изъ маскарада. Сезонъ кончался. На носу висѣло великопостное сухоядіе по части публичныхъ увеселеній, нисколько, впрочемъ, неуступающее по скукѣ удовольствіямъ скоромнаго времени. Вчерашній маскарадъ оставилъ въ немъ неуходившееся еще раздраженіе. Ему покалось, что онъ узналъ въ одномъ домино, съ желтыми лентами, Зинаиду Алексѣевну. Онъ кинулся за этимъ домино, сталъ приставать къ нему, но въ отвѣтъ получилъ только нѣсколько весьма непривлекатѳль-ишъ окриковъ. Ошибка была очевидна; но Малявскій не успокоился. Весь маскарадъ бѣгалъ онъ по залѣ, заглядывалъ въ амбразуры оконъ и въ углы столовыхъ, точно въ немъ сидѣло безусловное убѣжденіе въ томъ, что Тимсфѣева тутъ. Никогда еще не былъ онъ такъ раздраженъ и золъ. Спалъ онъ скверно. Проснувшись, продолжалъ думать на ту-же тему…
Тема эта была для него самая ядовитая. Никогда еще не уязвляли его съ такой безпощадностью и неотразимостью, съ какими объяснилась съ нимъ Зинаида Алексѣевна. Какъ отчетливо и рельефно представлялся ему нумеръ гостиницы, гдѣ они въ послѣдній разъ видѣлись. Онъ пріѣхалъ съ надеждой покончить сухую любовь. Онъ именно разсчитывалъ восторжествовать на этотъ разъ. Она явилась веселая, болтливая, острая какъ всегда, очень пикантная, раскраснѣвшаяся отъ мороза. Онъ предложилъ ей согрѣться поскорѣе стаканомъ грѣтаго вина. Она съ удовольствіемъ согласилась. Присѣли они къ столу. Онъ былъ тоже въ ударѣ и даже, какъ ему казалось, пустилъ въ ходъ нѣсколько страстныхъ нотъ. И вдругъ… Зинаида Алексѣевна поднимается, легко и граціозно покачивается и, пройдясь два-три раза, становится противъ него. Тутъ изъ устъ ея полился неспѣшно, безъ раздраженія, безъ злобы, по съ чувствомъ пронизывающей гадливости, такой рапортъ о нравственномъ содержимомъ «мессира Малявскаго», какъ она его назвала, что у него языкъ дѣйствительно присохъ къ гортани. Ни возражать, ни злобствовать на словахъ она ему не дала. Она его совершенно прихлопнула крышкой… Кончивши свое «резюме», она раскланялась съ нимъ и ушла какъ ни въ чемъ не бывало. Онъ было кинулся и хотѣлъ что-то крикнуть, но голссъ у него сборвался. Онъ выговорилъ только: «Коли такъ, имѣю честь кланяться», и началъ глупо посвистывать, глядя, какъ она надѣваетъ свою шубку, шапочку и бѣлый большой платокъ. Никогда еще не чувствовалъ онъ себя до такой степени зарѣзаннымъ безъ ножа. И вотъ теперь, по прошествіи нѣсколькихъ недѣль, всѣ слова Зинаиды Алексѣевны такъ и звенѣли у него въ ушахъ, и каждое изъ нихъ отдавалось точно во внутренностяхъ. Онъ не любилъ этой дерзкой и язвительной дѣвчонки; онъ, напротивъ, ненавидѣлъ ее; онъ много разъ назвалъ ее даже «ехидной», но все-таки объ ней думалъ; вчера гонялся по маскараду, какъ сумасшедшій, за однимъ ея призракомъ, и сегодня, посреди своего внушительнаго кабинета, поглощенъ опять-таки ею же, а не сознаніемъ своей дѣловой значительности. Онъ не хотѣлъ только выразить болѣе опредѣленно свое душевное настроеніе, но ему именно не доставало борьбы съ этой ехидной и дерзкой дѣвчонкой. Онъ хандрилъ.
Радѣлся звонокъ въ передней. Илларіонъ Семеновичъ переменилъ задумчивую позу
