который мне доступен. Но мне приходится поверить в то, что я вижу. А вижу я только темноту. Окно погасло, а с ним погас знак выхода. Теперь мне не найти дороги назад, я буду плутать по пляжу до рассвета, а утром меня найдут наполовину занесенную песком, обнаженную, израненную острыми краями ракушек. В газетах напишут: «Не нашла выхода».
Но ветер благоволит мне: он осушает кожу. Теперь я легкая, теперь я могу поверить.
Время утекает сквозь конечности и больно режет между пальцами. Десять шагов за один – кто сказал, что дорога обратно короче? Лампа вдалеке погасла, а с ней и все видимое, что находилось подле нее. Нет, погасла не лампа. Погасло окно, а это совсем другое. Теперь за ним правит темнота: в ней все живое, обособленное, толкается, дрожит и сжимается. Темнота расширяет легкие, прикрывает глаза порхающими пальцами, путает волосы. В темноте не выживают слова, те, что все же появляются, – мгновенно ломаются, дробятся на нечленораздельные звуки, больше всего похожие на мычание. Мне всегда казалось, что в темноте живут лишь люди, разучившиеся говорить.
Amor fati. Люби свою судьбу. Я делаю оборот на пятках, заставляя пляж кружиться. Мне хочется обнять себя, но тогда это буду лишь я, жалеющая себя, а мне себя не так уж жалко. Я оказываюсь прямо у двери пляжного домика, так близко, что она предупредительно цыкает на меня. Тихо вхожу, толкая темноту. Я слишком долго пробыла без света, и теперь могу обойтись без него. Мне не нужно трогать, чтобы оценить. Не нужно видеть, чтобы понять. Это знание наваливается на меня, пригвождая к месту, и из-за своей наготы я беззащитна перед теми, кто лежит у моих ног.
Это не дыхание спящих. Его бы я узнала. Нет, это дыхание изможденных, спасающихся от преследования животных, чуть подсвистывающее, стрекочущее, как осыпающийся фейерверк. Мне хочется обхватить голову оттого, что эти звуки проникают внутрь меня через уши, будто пыточный раствор, мне хочется заткнуть нос, чтобы не ощущать пряный запах ликера, пропущенного через поры. Два тела лежат на слишком большом расстоянии друг от друга, чтобы я могла поверить, что их только что не отбросило друг от друга. Имитация сна. Плохо отыгранная сценка. Я все еще могу чувствовать один ритм сердца вместо двух, значит, мое уже заглохло.
Я застыла на пороге, незваный гость, ожидающий слова, руки, хотя бы приглашающего шороха. Спазм. Что-то внутри меня сжалось и крикнуло от боли. Что-то истинно мое, принадлежавшее мне вечно, вдруг перестало быть частью меня – сорвалось со своего места и расслоилось по всему животу, а затем шире, как круги по воде. Потом прошло, и комната, вздрогнув, затихла. Я попыталась рассмотреть лицо Фрейи, но видела лишь белоснежные волосы, рассыпанные на подушке, они смешались с волосами Дилана, шоколадно-молочный пудинг за секунду до того, как встряхнешь, и уже не сможешь отличить одно от другого. Они не дождались сна. Они превратили реальность в зыбь.
Я больше ничего не ждала, хотя могла бы сделать усилие и дотянуть до тупика – стены, от которой веет холодом, и в обморочном головокружении простереться поверх Дилана, ощутить, как расплавленным куском олова остывает его плоть. Я могла бы лечь поверх его тела и покрыть собой каждый сантиметр, разрубая невидимость – настырностью, узел – нежностью, и должна была забрать то, что по праву было моим. Но мне досталась прихоть этой ночи, с лепестками, опрокинутыми в деготь, тихо падающими в бездну. Люби свою судьбу.
Я пошла к кушетке, держась за стену и двигаясь, как пьяный канатоходец на зыбкой веревке, раскачиваемой стихией. Достала футболку и штаны из рюкзака и оделась, чувствуя себя очень сухой. Села прямо, как человек, который разучился спать. И до утра смотрела в окно, как некто, кому только предстоит заново научиться дышать.
Фрейя писала стихи. Смысл их я не всегда улавливала, но всегда слушала с удовольствием. Не могу сказать, так как не знаю наверняка, что у Фрейи был поэтический дар, но ей удавалось складывать непослушные на первый взгляд слова в гармонию, ее чтение на самом деле радовало слух, наделяло остротой восприятия.
Как-то раз ее мама предложила ей принять участие в отборочном этапе поэтического конкурса шотландской писательской федерации, финалисты которого должны были отправиться в Шотландию, чтобы побороться за приз в десять тысяч фунтов. У конкурса не было ни возрастных, ни тематических ограничений – действительно демократичный взгляд на творчество. Поэзия давала шанс каждому: новичку, любителю и профессионалу. К тому времени я прослушала несколько десятков стихотворений Фрейи и была уверена, что ее талант позволит ей если не победить, то точно занять призовое место.
Фрейя не сразу согласилась на предложение матери, разрываясь между природной застенчивостью и желанием поделиться творчеством. Не думаю, что ее привлек приз, когда она все же решилась принять участие, Фрейю наверняка больше интересовало то, как воспримет широкая публика ее творчество, никогда не выходившее за пределы школьных вечеров с одноклассниками в качестве зрителей.
Поначалу Фрейя не разделяла энтузиазм матери, но с приближением заветной даты ее уверенность постепенно крепла. Наконец мы составили заявку и отправили организаторам. В тот вечерний час после школы, когда закат стелется по нижней кромке неба, я приходила домой к Фрейе и мы с ее матерью выбирали стихотворение, с которым она выступит. Я не слишком разбиралась в поэзии, моим ориентиром служила наблюдательность: разглядывая лицо Фрейи в сгущающихся сумерках, я видела, как чтение одних произведений вызывает у нее раздражение, другие же навевали на нее печаль. Несколько дней спустя мы выбрали стихотворение, в котором Фрейя размышляла о роли природы в творчестве человека. Нам казалось, что подобное произведение будет оценено по достоинству, по крайней мере, на мой неискушенный взгляд, оно соответствовало стихотворным канонам, и я была почти уверена, что с ним Фрейя способна пройти отборочный тур.
К шести часам темным ноябрьским вечером мы прибыли на виллу «Марина», в малый зал, где проходил отборочный этап конкурса. Зал был почти полон – люди воспользовались возможностью выбраться из дома и скрасить осенние будни, все с нетерпением ожидали представления. За полчаса до начала мы с Фрейей разделились: она пошла за кулисы, а я села недалеко от сцены, в паре кресел от ее матери.
Фрейя шла под номером двенадцать. Я чуть не подпрыгивала от нетерпения, ожидая, когда она покажется в бархатном платье с белым воротничком и в ободке, придерживающем тяжелые волосы. И вот наконец она вышла, щурясь от яркого света, – сосредоточенная и взволнованная, и подошла к микрофону.
С первых строк я поняла: что-то не так. Я не узнавала слова, которые произносила моя подруга, и в первое мгновение решила, что произошла какая-то путаница, и Фрейе по ошибке достался листок с чужим произведением. Но она продолжала декламировать, не отрывая глаз от белого листа, дрожащего в тонких пальцах, и голос ее, поначалу несмелый, набирал силу, становясь громче и настойчивее. В ту минуту с холодеющим сердцем я осознала, что это не было ошибкой, это действительно было стихотворение Фрейи, которое она в последний момент поменяла втайне от нас.
Но что это было за стихотворение! До того момента я не слышала ничего более вульгарного, чем слова, в идеальной ритмике слетавшие с губ моей подруги. Это не был тот возвышенный стих о природе,
