Настоящий дикарь. Я хотел быть похожим на него.
– Ты должен гордиться тем, что этого не случилось.
– Он и разбился только потому, что ничего не боялся.
Комната вдруг качнулась, сердце ударилось о грудную решетку и отскочило к спине, как старый, ненужный мяч.
– Что ты сказал?
Джош бросил взгляд вправо, на стену, увенчанную вереницей фотографий, – рефлекторное, почти неосознанное движение, которое я не должна была заметить. Но я заметила и посмотрела. А потом замерла. Только теперь я увидела, что люди, изображенные на снимках, одеты в мотоциклетную форму и что в углу каждой фотографии белеют годы жизни.
Глаза Дилана смотрели на меня со стены, они пригвоздили меня к месту, заставили кровь загустеть. Дыхание вмиг стало горячим, а губы сухими. Я боялась сделать вдох, не смела подойти к глазам, что смотрели на меня, страшась того, что прочту в них, и того, что они способны во мне всколыхнуть. Опасалась услышать свой протяжный крик, рвавшийся из груди, и в нем будет не разобрать слов, хотя их так много и они способны поглотить пространство, разрушить все вокруг.
Но я зря опасалась. Из моего сердца лилась только тишина, и я понимала, что должна нарушить ее, ведь агония будет длиться столько, сколько длится это бездонное, всепоглощающее безмолвие. В то же время я не могла не осознавать, что не имею на это права: Дилан не принадлежал мне в эту минуту, больше нет.
И тогда я осмелела, сделала шаг вперед. А потом еще два. Я подошла так близко, что лицо Дилана стало таять перед глазами, смягчая смертельную остроту. Хотя, возможно, это был порыв, который требовал от меня одного – прижаться губами к незабвенному образу и стечь по нему опаленным каскадом боли, пропотеть сквозь стекло, влиться в тонкую, матовую кожу с сизой пульсирующей венкой наперерез лба. Или достаточно просто смотреть в эти пронзающие сердце глаза в ореоле грустных, совсем не мужских ресниц.
Он здесь совсем мальчишка, лучится озорством! Наверное, он победил, потому что улыбается, просто и легко, словно это ему ничего не стоит. В глазах столько радости – как я могла думать, что он не умеет улыбаться?
Я повела пальцем вдоль носа, под глаз и за ухо, привычным движением как будто убирая растрепанную прядь волос. «Откликнись на это движение, – бесшумно произнесла я, – ответь на зов ладони, склони голову в порыве неистовой нежности, которую еще помнят мои пальцы». Но он остался недвижим. Недвижим его взгляд, недвижима жилка над бровью, неподвижна улыбка. Он застывший, неживой, он не ответит.
– Эмма?
Джош достал из кармана платок и протянул его мне. Запах мыла, такой чистый, невинный. У меня не было сил утереть слезы, и Джош сделал это за меня.
– Ты знала его, – это не был вопрос, и все же это был вопрос, родившийся в неведении. Джош еще не понял. Он решил, что я была Дилану дальней знакомой или что-то в этом роде.
Я постаралась улыбнуться. Словно сделала переворот в пространстве, а потом вынырнула обратно и протянула Джошу руку, позволяя удержать меня на одном месте, чтобы меня не унес поток воспоминаний, чтобы доказать ему, себе, что я еще способна говорить.
Десять лет я избегала возможности снова всмотреться в эти глаза, строила хрупкое равновесие, возводила стену за стеной. И вот в одно мгновение моя крепость рухнула, я оказалась беззащитна перед темным призраком прошлого. Я забрала руку из вспотевших от волнения ладоней Джоша, пока он смотрел на меня в молчаливом ожидании. Он пока не может знать о том, что грусть всегда прозрачна. Достаточно того, что об этом знаю я.
– Джош? – тихо проговорила я, возвращая платок. – Отвези меня на могилу Дилана.
Тающий остров
Тысяча лет качнулась тяжелым маятником, и холод окончательно отступил. На Острове наступила вечная весна, ее ослепительное цветение ничто уже не могло остановить. Там, где простиралась когда-то неприступная белая мгла, теперь разгоралось горячее, живое солнце. Его лучи проникали сквозь пронизанную искристыми льдинками почву, добирались до потаенных, спящих ростков и окостеневших семян, пробуждая их. И они поднялись, повинуясь заложенному в них бурному импульсу, врожденной силе и могучей, неукротимой жажде жизни, потянулись ввысь и, не встречая больше препятствий, вышли из земли, беззащитные, но намеренные выстоять и никогда больше не сдаваться под натиском врага.
Остров задышал в полную силу, налились его почвы, долины заколосились высокими побегами, зашумела листва, выступили из-под земли могучие корни, на верхушках деревьев выстреливали свежие ветви, опушенные тугими золотистыми почками. Листья раскрылись, простираясь к долгожданному свету, жадно испивая капли росы, распускались навстречу полету насекомых бушующие луговые цветы.
И когда первые люди, вооруженные каменными орудиями, луками и молотами для защиты от многочисленных врагов, приплыли сюда из соседних земель в поисках новых мест обитания, увидели широкую береговую линию, отвесные горные выступы и зеленые шапки вершин, то им показалось, что Остров ждал их, первых поселенцев, человеческих существ, чье единственное чаяние заключалось в том, чтобы выжить. Их инстинкты подсказали им, что плодородность этих земель сумеет прокормить их самих и их потомство, что в глубине Острова найдутся и озеро, и бушующая река, в которой толкается рыба, и деревья со множеством сочных плодов. И тогда люди, которым открылась эта новая, не обжитая никем земля, выдохнули: путь их был окончен, они нашли новый дом и теперь могли назвать его своим.
Они не страшились Острова, как страшились раньше мест, из которых пришли, грозное дыхание голода, следовавшего за ними по пятам, теперь отступило, им не грозил и холод, убивший их соплеменников. Эта земля не желала им смерти, она приютила их, доверилась иноземцам, ведь она и сама устала от долгих битв и желала лишь одного – бережного ухода и новых ориентиров. И люди приняли ее дары и расселились по всему острову, не переставая благодарить за щедрость.
Они возвели жилища из камней и глины и стали возделывать землю, ходить на охоту и плодиться, перестали носить меховые шкуры, спасавшие от вечного холода. Постепенно радость от пения птиц, шелеста ветвей и ровного небесного тепла согрела их загрубевшую кожу. И пусть не умели они еще удивляться и не знали восхищения, но, видя красоту, с готовностью принимали ее за сытость, а радость, зревшую внутри, – за добрую усталость и, не способные пока благодарить, они могли лишь преданно исполнять возложенные на себя обязанности. Все угрозы, к которым привыкли люди: ненасытные хищники, поджидающие в засаде, хитрые птицы, не падавшие оземь после первого удара из пращи, скупые деревья, не дающие плодов, гнилостная почва, не откликающаяся на зов безжизненного солнца, – все эти страдания остались позади.
Теперь люди впервые за долгие столетия не ложились спать голодными, их дети не умирали в первые часы после рождения, женщины впервые смогли обрасти мягким жирком, потому что теперь они были подле очага и пища их не оскудевала. Реки кормили их, море делилось запасами, небо чернело стаями птиц, земля плодоносила. Теперь, засыпая, они знали, что, проснувшись, не увидят конечности потемневшими от убийственной ночной стужи, и когда сошла короста, защищавшая от мороза, их кожа стала светлее. Постепенно, сами того не осознавая, они привыкли к новым горизонтам, от которых больше не шло беды, впервые за долгое
