дома, на диване, продавленном в одном месте, а не в двух, в обнимку, его рука на изящном плече, собака, белая в черных пятнах – одно обязательно в форме сердца. Прогулки втроем – деловито трусит пес, позади Фрейя и Дилан – любуются закатом. Он задумчив, но задумчив не оторванной от земли мыслью, а бытовым, до предела понятным вопросом – каким цветом выкрасить гараж, когда в нем вместо мотоцикла заведется автомобиль с маленьким креслом на заднем сиденье. Ничто больше не пугает Дилана, ведь Фрейя прижимается к его боку, где под слоем одежды наверняка давно поблек златовласый образ. В ответ он целует ее в макушку, удивляясь легкости своего сердца, в котором больше не осталось боли, и на губах его теперь тает новый шелк волос. Долгая прогулка, голодная усталость, ужин без спешки, вино, разлитое по бокалам.
Я трясу головой. Шарф падает с волос на плечи, и ледяной ветер пронизывает череп. Он должен остыть. Редкий шум от дороги тонет в могильной глуши. Шуршат на мраморных плитах растения в аккуратных кирпичных горшочках. Высокие кресты, низкие кресты, тяжелые камни, остроконечные монументы.
Я вижу издалека черный шлем. Он лежит на каменной плите, и кажется, кто-то склонил голову в неслышной молитве. Я щурюсь в болезненном узнавании, глазам больно смотреть сквозь сумрак надвигающейся ночи, ноги подкашиваются, когда я подхожу ближе и тяну руку, на ощупь читая имя.
Его имя, выбитое на камне. Моя боль, выбитая на камне.
Мне кажется, я слышу скрежет зубила, выбивающего эти буквы. Д. И. Л. А. Н. Мышцы деревенеют, мне хочется опуститься ниже и упасть на холодный камень, только чтобы доказать, что мне так же холодно, что я тоже одна. Но я продолжаю стоять, шепча имя, зову тихо, про себя, как будто губы прошиты суровой нитью, сквозь зубы.
Сквозь туман.
Сквозь время.
Я обливаю слезами шлем с зияющим кратером пластмассового забрала. След от падения, место, куда пришелся удар, – смятый на макушке, как яйцо от удара ложечкой, побежавший трещинами поцелуй смерти. Наверняка, если его перевернуть, я найду внутри кровь, что текла по его венам, приливала к мозгу в редкие мгновения радости, которыми он не хотел делиться, закрытый организм, изолированная система, циркулирующая без входа и выхода. Теперь она дала течь. Скорее всего, кроме крови, внутри найдутся частички его мозга. Я не хочу думать о них, но против моей воли, с медицинской точностью, они проявляются перед глазами – коричневатое вещество, не несущее больше смысла, субстанция, которая когда-то хранила в себе частицу меня. Теперь ничего. Вечный сон. Вечная дорога. Горизонт, который перевернулся, упорхнувшие мечты, когда-то пылающее сердце.
Джош присел на корточки рядом и положил руку мне на плечо. Вокруг бесновалась ночь. Звуки перепутались. Две фигуры, утопающие в печали, поднявшиеся из могилы мертвецы. В ста метрах от нас белеет здание крематория, фата-моргана погоста, плывущая перед глазами, башенка вправо, серая крыша влево. Я заморгала и судорожно вздохнула, пропуская через себя принятие. Здание вернулось на место, и следом за ним на свои места установились камни, и души тех, кто лежал под ними. Прозрачный воздух проявился.
Дилан, Дилан. Я хочу быть уверенной, что хотя бы перед смертью ты научился улыбаться, согнал сумрак с лица, что комната, которую ты покинул, не ощущает пустоты, что она не сжалась от боли, и в ней все еще пахнет музыкой и твоими сигаретами. Что она еще тлеет согревающим свечным огнем c ароматом ванили. Если бы ты только мог понимать то, что понимаю я, ты бы не стал слушать. «Смерти можно удивиться лишь раз», – говорил ты. Свое бессмертие ты запечатлел под сердцем и унес с собой, так и не дав ему имя.
Не ты выбирал Фрейю. Твоя кожа выбрала ее. Кожа и портрет на ней. Бесцветный – обрел цвет, та погибшая девушка была мертвой плотью на живой. А Фрейя – ее ожившим воплощением. Ты оживил ее, как в раскраске с заранее вкрапленными чернилами, которым требуется лишь вода. Одно прикосновение кисти, и краски проявляются, пробуждая давно угасшие черты, накладывая одно лицо поверх другого. Это ты проявил Фрейю.
Но что думала об этом она сама? Стать заместителем, номером два – номером три, если считать меня. Или она полагала, что в любви нет места математическому расчету? Не думай, что я жестока. Я знала, что обречена. Когда я впервые увидела чернильный портрет в каплях стекающей воды, то поняла, что начался обратный отсчет. Я могла бы хранить спокойствие, ведь мертвые не возвращаются, но всегда есть живые, и они жаждут внимания, даже если занимают чужое место. Сам того не ведая, ты носил в себе тикающий механизм, отмеряющий оставшиеся нам дни, а под рукой – не проявившийся до конца дагерротип. Ты не был готов ко встрече с ней, и все же ты ждал ее. Мертвые оживают потому, что мы им позволяем.
Думал ли ты когда-нибудь о том, как побеждают женщины? Знал ли ты, что ни одна из них не простит мужской взгляд, направленный не в ее сторону? Даже если этот мужчина принадлежит не ей. Особенно если так. Теперь я знаю, что Фрейя любила побеждать. Было в ней что-то от мужчины, но все же больше от женщины. В ее венах бежал сладкий яд, который никогда не брызгал в мою сторону. Ты все изменил своим появлением.
И вот теперь ты среди мертвых, спишь так крепко, будто прошел долгую, утомительную дорогу и теперь наконец можешь отдохнуть.
Не просыпайся. Лежи. Я не хочу тревожить тебя.
Я помню, как на твоей ладони змеилась глубокая, как порез, линия жизни. Я вела по ней пальцем и считала воображаемые годы. Сколько ни пыталась, всегда выходило не меньше восьмидесяти. Зачем я обманывала себя, ведь я никогда не могла представить тебя стариком. Ты не из тех, кто безропотно считает серебро волос. Да ты бы рассвирепел, увидев сливовое лентиго на руке, выцарапал бы себе глаза, заметив, что их радужка потеряла яркость! Твоим ключом к бессмертию было равнодушие, а такие, как ты, не живут долго. Твоя пустота поглотила тебя, сберегла твой образ навеки молодым, навеки – не моим.
Ты разбился в дождь. В холодный, равнодушный дождь, которым на острове нет числа. Успел ли ты понять хоть что-нибудь перед тем, как твой мотоцикл стал крениться набок, словно подстреленный на ходу скакун, со спины которого вот-вот соскользнет всадник. На пороге смерти успел ли обрести понимание своей короткой жизни, оглянуться на годы, стоявшие за твоей спиной? Вспомнил ли первый поцелуй, первую любовь и смертоносный удар о землю, который отнял эту любовь у тебя? Успел ли коснуться рукой портрета на своем боку, прошептать молитву или хотя бы имя… Или твое лицо было так искажено страхом или гневом, что только небесам было дано разрешение увидеть его? Что осознает человек в крошечные мгновения, когда неизбежное еще не достигло разума, но тело уже мертво? Хотел ли ты в этот миг вспомнить обо мне?
Иногда я слышу твой голос, низкий и хриплый, уставший и в то же время полный неконтролируемой силы. «Знаешь, что такое настоящая любовь?» – вопрошает он. Знаю ли я? Эти слова казались мне насмешкой.
