думать, отличными бегунами, оба могли довольно долго бежать рядом с отходящим поездом. Иоахима почти не было слышно, а Макс, который собирался нас покинуть, говорил ровно столько, что я знал: он еще здесь. Однажды я в последнюю минуту уловил, как Доротея сказала:
— Ну, так оставь мальчонку у себя.
И шеф ответил:
— Ничего не сделаю я охотнее.
Тут я едва пулей не слетел с лестницы.
Теперь Магда уснула. Я не смею больше говорить, не смею шелохнуться, я должен лежать тихо-тихо, чтобы ее рука не соскользнула с моей груди и с ее ног не сползло одеяло, она просыпается при малейшем движении, а уж если проснется, так в дурном настроении и сразу же уходит. Когда Магда спит, она совсем другая, чем когда не спит, строгость сходит с ее лица, губы размыкаются, оттопыриваются, над переносицей появляется небольшая складка, такая, словно Магда напряженно о чем-то думает, но через какое-то время и это выражение ее лица меняется, лицо Магды расслабляется и выглядит уже просто довольным и чуть помятым. И хоть ей не совсем приятно это слышать, но во сне она пахнет молочной рисовой кашей.
Знать бы мне только, что она разыскивала; не успела войти, так сразу же стала вытягивать ящики комода, все там приводила в порядок, разглаживала, распределяла и складывала то, чему нужно лежать вместе, а потом выгребла все из ларя, разложила на полу и покачала головой, но не веселясь, как обычно, а разочарованно, с недоумением, то же самое она сделала, когда, нырнув за полог, обыскала мою вешалку. Она, конечно же, надеялась что-то у меня найти, что Макс, видимо, тоже имел в виду, что-то особенное обнаружить, но и он и она скрыли от меня, что именно — и он, и она. Слишком много выспрашивать у Магды я не хочу, она не терпит расспросов, сразу же сердится и раздражается и часто говорит: «Будешь еще расспрашивать, так я уйду».
Лучше уж выждать, пока она сама не заговорит. Главное: она видела шефа, она вошла, когда он вместе с другими сидел за столом, выпил свою двойную порцию можжевеловой и позволил Доротее положить ему яблочного мусса, а другие ели хлеб с колбасой и ветчиной и пили чай. Магда ясно слышала, как они в его присутствии говорили о хозяйственных расходах, перед Иоахимом лежал лист бумаги, и он читал вслух суммы, значившиеся там, и иной раз, ничего не поясняя, повторял их, а шеф сидел при том, спокойный, задумчивый, словно бы его все это не касалось. Я представляю себе, что он про себя усмехался, когда они в его присутствии перепроверяли хозяйственные расходы, не обращаясь за советом к нему, к нему, которому все здесь чем-то обязаны, не только те, кто живет в крепости. Когда Магда во второй раз принесла им чай, они все еще называли разные суммы и перепроверяли их. Никому не хотелось больше есть, и слов лишних они не тратили, высказывали лишь сомнения или подтверждения, эти высказывания Иоахим и заносил на тот лист; и все это при шефе, который сидел с отсутствующим видом, ни единого раза не вмешался и даже головы не поднимал, когда упоминали его самого. А что они чем-то были озабочены, Магда заметила, уже входя в комнату, Ина никогда еще не казалась ей такой удрученной, а Иоахим раза два-три пожал плечами, словно не видя выхода; только Доротея и Макс не довольствовались голыми цифрами, они переспрашивали и переспрашивали, подсчитывали и снова спрашивали.
Это Иоахим внезапно предложил уволить Лизбет. Магда не ослышалась, она так испугалась, что у двери повернулась и посмотрела на них, а Иоахим повторил свое предложение расстаться с Лизбет, выплатив ей денежное вознаграждение за все ее услуги. Все, кто сидел за столом, смотрели на него в полном замешательстве, молча и в полном замешательстве, потому, верно, что никто и в мыслях не осмеливался заходить так далеко и что-либо подобное предлагать, ведь Лизбет работала в семье шефа еще в те времена, времена Роминтской пустоши, а когда появилась в Холленхузене, ее приняли так, словно ждали все эти годы. Среди воцарившегося молчания Иоахим назвал сумму, которую получит Лизбет, он прочел эту сумму с того листа и хотел знать их мнение о дополнительном вознаграждении на питание и жилье.
Магда как раз уже выходила из комнаты, когда поднялся шеф, он оглядел их всех по очереди, выждал какое-то время, как это бывало обычно, и ничто не ускользнуло от его внимания; могу себе представить, какие они сидели подавленные и ждали, что он им скажет, он, который и в полусне все слышит и ничего существенного не забывает. Охотно был бы я при том, как он поначалу одернул их всех своим взглядом, а потом объявил:
— Лизбет остается, так и запомните.
Этим все было сказано. Он постоял еще секунду-другую, ровно столько, сколько нужно для вопросов, протеста, но ни один из них не посмел ему возразить, даже Доротея, он стукнул по столу, как иной раз делал, и вышел, сразу же вслед за Магдой.
В коридоре он ухватил Магду за рукав и потянул за собой, он привел ее в свою комнату, пододвинул ей мягкий стул, на котором я тоже сиживал, однако при этом ни слова не сказал, ничего не объяснял, так что Магда сама успокоилась. Когда он склонился к пустому письменному столу, когда он прикрыл лицо руками, когда с какой-то неуверенностью уставился куда-то в пространство, Магда даже подумала, что он позабыл, зачем привел ее с собой, но шеф ничего не забывает, это ей надо бы знать, ничего, пусть хоть трижды объявляют его недееспособным. Конверт, в письменном столе он поискал и нашел конверт с подкладкой, на котором написал имя и фамилию Лизбет; после чего попросил Магду на минутку отойти к окну и не поворачиваться, и Магда сделала так, как он просил; она так сделала, но в зеркало увидела, что шеф приподнял сиденье стула, достал оттуда кожаную сумку, отнес ее к столу и там открыл. Теперь, рассказывала Магда, ей позволили повернуться, и она смотрела, как шеф вынимал из сумки разные вещи, документы, деньги и какие-то футляры, но не это он искал, его интересовало лишь фото, на котором снят был отец шефа, а рядом с ним молодая, но уже мрачная Лизбет.
— Они, — сказала Магда, — сидели вплотную друг к другу на грубо сколоченной скамье, отец шефа курил трубку, Лизбет держала на коленях корзинку.
Это фото шеф положил в конверт,
